Больше я ничего толком не запомнил. Когда Волк ушел, я осознал себя донельзя утомленным звеном в коротком строю из пары десятков уцелевших сёлундцев, моих и чужих хирдманов. Жутко болела спина, левая рука слушалась с трудом, кожа на лице стянулась от подсохшей крови, но Вдоводел был со мной, а друзья — рядом. Слева от меня с хрипом дышал Стюрмир. Справа, то и дело дергая головой, когда попорченный шлем съезжал на глаза, пыхтел Хагстейн Хогспьёт.
Мы стояли плотным кругом посреди заваленного мертвыми и ранеными двора, вдыхая дерущий горло чадный воздух, который недавно полнили крики ярости, а теперь рвали надрывные вопли боли.
Мы стояли среди всего этого ада, покрытые с ног до головы своей и чужой кровью, и по-прежнему многократно превосходящие нас числом враги никак не могли решиться на последний смертельный удар.
Мы жутко устали. Даже настоящее железо и то, знаете ли, тоже устает. Лично мне казалось, что я не падаю лишь потому, что с двух сторон подперт здоровенными скандинавами. Но я крепко держал щит (чей он — я понятия не имел) и прикрывал им сразу себя и отчасти Хагстейна, ведь у норега щита не было. Только его здоровенное копье, которое Хагстейн Хогспьёт держал одной рукой, потому что его левая висела плетью и кровь капала на землю с черных пальцев.
Еще я увидел ярла Мьёра. Ярл был без шлема, лоб рассечен, губы разбиты…
Я подумал: хорошо бы вызвать его на поединок и убить. Достойный финал моей жизни викинга. Но я так устал…
Мьёр поглядел мне прямо в глаза, сморщил нос, будто здоровенная кошка, задрал вверх замызганную кровью бороду…
И я понял: сейчас он рявкнет, перекрывая вопли и стоны несчастных, а еще через минуту нас не станет.
И тогда я понял высшую суть этого мира. То есть я знал это и раньше, но теперь именно понял. Она вошла в меня, как непреложный многовековой закон. Да, я умру. Уйду в Валхаллу или еще куда-нибудь. Или просто растворюсь в мировом эфире… Но память обо мне, о том, как я жил и как я умер, останется навсегда. Она будет жить в моих детях. Об этом расскажет Рунгерд нашему сыну. И Гудрун — нашему еще не рожденному ребенку. А те — своим детям. И я буду жить с ними, пока не прервется род. А значит, еще долго-долго, потому что здешние горние боги позаботятся о том, чтобы он не прервался. Хотя бы в память о том, как я повеселю их своей последней песней меча, если воспользоваться лексикой Лейфа Весельчака, утирающего кровь за два щита от меня…
— Мьёр! — закричал я, опережая команду ярла. — Мьёр-ярл! Поклянись молотом Тора, что наши родичи узнают, как мы умерли!
И Мьёр-ярл ухмыльнулся разбитыми в оладьи губами и прорычал:
— Они узнают! Клянусь!
Он ненавидит меня, подумал я тогда, но отказать не может. У нас одни боги. Они не поймут отказа.
Я еще не знал, насколько ошибался, когда думал, что в этом мире есть люди и герои. Нет здесь героев.
Есть только свои и чужие.
— Клянусь! — прорычал ярл.
И сразу рявкнул команду, после которой нас начали добивать. Однако за долю секунды до того, как вражеское копье с грохотом врезалось в мой щит, я услышал, как где-то вдалеке по-бычьи взревел рог.
Мне не повезло. Я не умер. Нас, восьмерых оставшихся на ногах: Стюрмира, Гримара, Хагстейна, Ове Толстого, Лейфа Весельчака, Хунди Толстого, Гуннара Гагару и меня, — взяли живьем. Зажали щитами, когда у нас не осталось ничего, даже ярости.
И тогда я наконец позволил себе потерять сознание.
Когда очнулся, мои ноги были забиты в колодки, а голова мокрехонька, а на руке — тугая повязка. Учитывая колодки, оказание мне первой медицинской не сулило ничего доброго.
Так и вышло.
— Хватит с него, — скомандовал Мьёр-ярл парню, стоявшему надо мной с кожаным ведром. — Он очухался, так что дай ему попить. Он не должен умереть от жажды. И не должен умереть быстро.
А когда я напился, ярл наклонился ко мне и прошепелявил:
— Я обещал тебе, Ульф-хёвдинг, что твоя родня узнает о том, как ты умер. И это будет интересный рассказ, потому что умирать ты будешь долго.
Руки мои были свободны, но, когда я попытался вцепиться ему в бороду, забыв о том, что моя кисть забинтована, ярл без труда перехватил мою руку. Но сразу отпустил и отодвинулся. А рука продолжала болеть. Плевать! И что там, под повязкой, тоже не имеет значения. Более того, я очень надеялся, что неслабая боль в боку и в спине — следствие по-настоящему тяжелых ран, а голова моя кружится и в глазах двоится потому, что я потерял много крови. Я теперь по-любому мертвец. И чем меньше у меня сил, тем меньше радости я доставлю врагам, умирая от пыток.
— Значит, это и есть Ульф-хёвдинг?
Еще один скандинавский персонаж. И выглядит, следует отметить, куда свежее, чем Мьёр. Просто бодрячком выглядит. Надо полагать, в общей драке он не участвовал?
А рожа определенно знакомая… Но у меня — проблемы со зрением. Не разглядеть. И даже толком не проморгаться. Ресницы слиплись от грязи и крови.
— Да, ярл. Это он, — с неохотой подтвердил Мьёр, выпуская мою руку.
— Я думал: он покрупнее, — заметил свеженький ярл. — Я не прочь поговорить с твоим пленником. Хрёрек Сокол рассказал о нем много занятного. А еще лучше — отдай его мне.
— Нет! — отрезал Мьёр. — Из-за него я потерял большую часть своих людей… Лучших из них. И он убил сына моей сестры. Я не отдам его тебе, Халлбьёрн-ярл!
Точно! Халлбьёрн, как его там… Шейный Платок! Представитель главного датского конунга, который приезжал к Рагнару качать права и отказался драться с Иваром. Последнее — исключительно разумный поступок.
— Он — мой кровник, ярл! — гнул свою линию Мьёр. — И он больше не человек Хрёрека, а, как мне сказали, человек Ивара Бескостного, брата Сигурда Змееглазого, который Хрёрека убил.
— Что?! — вырвалось у меня. — Хрёрек погиб? Как?
— Он имеет право знать, — заметил Халлбьёрнярл. — Я расскажу ему.
— Рассказывай, — равнодушно согласился Мьёр. — Мне какая разница?
— Я не могу рассказать тебе, как он умер, — сообщил Халлбьёрн. — Но могу сказать — где. Сигурд Рагнарсон напал на него у побережья Фризии.
— Ты сам это видел, ярл?
Мьёр оживился. Только что я считал себя мертвецом, и он это видел. А теперь я спрашиваю об участи Хрёрека. Это хорошо. Для Мьёра. Любопытство — свойство живых. А пытать живого куда интереснее, чем мертвеца. Но в Хель Мьёра! Хрёрек… Нет, не верю, что его убили. Мне легче поверить в собственную смерть, чем — в его. Если и есть в этом мире человек, который стал мне как отец, то это не Стенульф, а именно Хрёрек. И будь он на моей свадьбе, я не валялся бы сейчас забитый в колодки. Хрёрек Сокол… Если это правда… Нет, все равно не верю!