Врач, сопровождавший папу, сделал все, что мог. Он остановил наружное кровотечение от выстрела в живот и сделал монахине обезболивающий укол. Против внутреннего кровотечения он был бессилен.
Крис сидел с Джесмин в нескольких метрах поодаль. Анна держала Маттиаса на руках и нежно баюкала его.
Крис неотрывно смотрел в сторону умирающей монахини.
— Почему бы ему не попробовать? — Крис вспомнил о мужестве, с каким монахиня защищала Маттиаса в часовне.
— Что?
— Укол. Если он подействовал на мышь, может, был бы шанс и для монахини? — Он подумал, какая нелепость: час назад они пытались предотвратить инъекцию. Теперь он был уверен в обратном.
Джесмин отрицательно покачала головой:
— И не подумает.
— Где он вообще?
— Молится в часовне.
— Надо хотя бы попробовать. Идем!
Крис вскочил и вместе с Джесмин прошел мимо охранников в часовню, примыкавшую к руинам церкви. Они вошли в тамбур, уставленный простыми стульями, а потом и в саму часовню, предназначенную только для вифлеемских сестер.
Высокое и тесное помещение было светлым и аскетичным, единственной мебелью у алтаря был помост для хора монахинь. Папа лежал ниц на плитах пола перед алтарем, раскинув руки.
Позади него на подобающем расстоянии стоял на коленях Иероним.
Когда они вошли в часовню, монах обернулся и предостерегающе поднял руку. Они поколебались, но двинулись дальше. Иероним встал и преградил им путь.
— Не мешайте святому отцу. Он просит у Господа помощи.
— Монахиня умирает.
— Вы думаете, он не знает об этом?
— Возможно, он мог бы ее спасти! — пробормотал Крис, не сводя глаз с вздрагивающего тела папы. — Проба могла бы…
— Отче, скажи!
То был возглас отчаяния.
Папа запрокинул голову, тогда как тело его по-прежнему лежало, распростершись, на полу.
— Со всем моим смирением молю тебя: как поступить?
Крис смущенно примолк. На полу, распластавшись, лежал один из могущественнейших людей мира, не зная, как быть, и моля о помощи.
— Почему ты молчишь? Господи… прошу тебя!
— Что…
— Тс-с-с! — прошипел монах, когда папа снова подал голос:
— Монахиня умирает. Святой Бенедикт говорит: Забота о больных должна быть превыше всего: надо служить им так, как будто они есть сам Христос. — Папа выкрикнул это, полный отчаяния. Голова его тряслась от напряжения.
Джесмин невольно шагнула вперед, но монах стиснул ее плечо, остановив своей железной хваткой:
— Нельзя. У него опять видение.
Ладони папы сжались в кулаки и неуправляемо били по полу.
— Господи… ответь! Скажи!
Гневный зов перешел в глухие рыдания, которые закончились разрывающим сердце стенанием.
Крис начал дрожать, слыша собственное тяжкое дыхание, как будто это он нес многотонный груз, гнетущий папу. Джесмин, казалось, чувствовала то же самое, зубы ее безостановочно стучали.
— Я знаю! Я знаю! — вскричал папа. — Вина падет на пастыря!
Голова его упала ниц, на каменные плиты. Судорога пробежала по всему телу от плеч до пяток. Тело продолжало изредка содрогаться. Потом напряжение спало, и он тяжело задышал.
Это длилось минуты, потом папа с трудом поднялся на ноги. Он оперся на свой епископский посох и тяжелыми шагами двинулся к алтарю. Спина была сгорблена, а посох пошатывался от бесконтрольной дрожи в его руке.
В конце концов папа простер свою левую руку и взял шприц с розовой жидкостью.
Когда он повернулся, Крису стало страшно.
Бледное, как у покойника, лицо было изборождено морщинами и постарело на несколько лет. Казалось, он никого не видел, глядя пустыми, как в трансе, глазами на дверь часовни.
* * *
Дрова горели ярким пламенем. Огонь вырывался из штабеля, его прибивало ветром, потом его языки снова устремлялись вверх. Порывы ветра прилетали с западной стороны, где в четырехугольнике монастырской галереи отсутствовала одна стена, и опять раздували огонь.
Крис и Джесмин стояли на открытой стороне и смотрели вниз, на монастырскую дорогу, где все еще дымились обломки вертолета.
Трое людей Тротиньона все еще переходили от трупа к трупу, хотя врач уже сказал, что живых там нет.
Они снова повернулись к дворику. Папа стоял у костра и смотрел на огонь. Рядом с ним стояли в ожидании Иероним и Эльджидио Кальви, который то и дело поглядывал на часы.
Дворик галереи лежал в тени часовни. Солнце между тем взошло над вершинами гор и затопило лесистые долины согревающим утренним светом.
Папа кивнул, и Иероним открыл чемоданчик. Предмет за предметом он вынимал оттуда оставшиеся клеточные культуры и пробы ткани убитой мыши и передавал их папе, который решительно швырял их в огонь.
Последним в руках у папы оказался шприц с готовой к применению пробой. Он сделал два шага вперед. Секунду казалось, что он упадет. Но прежде, чем Кальви успел среагировать, папа снова овладел собой.
Рука его описала петлю броска. Крис проследил, как колба упала на горящее полено, где и осталась лежать, хорошо видимая.
Огонь, казалось, вдруг разгорелся сильнее. Порывы ветра налетали, пламя змеилось все ярче, и треск огня преувеличенно гремел в ушах Криса.
Он смотрел на горящую головню, на которой лежала стеклянная колба шприца. Выгоревшие дочерна места головни покрылись миллионами тлеющих точек, пламя поголубело, лишь вверху приобретая красный и желтый цвет.
Прошло немного времени, и колба лопнула. Жидкость испарилась, и пар смешался с дымом костра.
Бенедикт повернулся. Не говоря ни слова, он тяжелой поступью покинул дворик галереи. Эльджидио Кальви последовал за ним с чемоданом, в котором остались только таблички и кости.
— Вот как это просто, — пробормотал Крис и посмотрел на Джесмин.
К ним подошел Иероним.
— Как же это тяжело, — возразил он в ответ на слова Криса.
— Он-то отдает себе отчет, что сделал? — спросил Крис. — Я бы не смог.
Монах посмотрел на него утвердительным взглядом:
— Да, я уверен: он знал, что делает. И так будет лучше.
— Ну да, вы ведь человек церкви. Какого еще ответа я мог ожидать от вас.
— Как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно, — процитировал Иероним.
— Да-да. Слова Библии. По крайней мере, он позаботился о том, чтобы основы его веры не попали под сомнение.