Водитель включает левый поворотник.
Последняя правительственная машина, в которой Георгиос ездил, повернула направо, на мост через Босфор в Азию.
Та комната была цвета мертвого легкого. Табачный дым разъел толстый слой блестящей краски. Георгиосу подумалось, что если послюнявить палец и провести по стене, то он станет коричневым. За длинным столом три человека курили безостановочно и ритмично: вытаскивали окурок изо рта, тут же брали новую сигарету из пачки, чиркали дешевой одноразовой зажигалкой, а потом очередной огрызок мертвого фильтра оказывался в растущей горке в пепельнице с эмблемой «Эфес». Это было частью устрашения, как и запах — сигаретный дым вперемешку с маслами и фенолами военной краски и назойливой хлоркой. Можно только представить, что тут посыпали хлоркой: мочу, рвоту, кровь, экскременты. Хлорка все маскировала, но ничего не скрывала.
— Я помогу всем, чем смогу, — сказал тогда Георгиос. Стул отстоял довольно далеко от стола, чтобы лишить психологической защиты. — Я хочу, чтобы вы знали, я законопослушный гражданин.
Люди за столом оторвались от своих бумажек, подняли головы и нахмурились. Они изучили записи и показали какие-то строчки друг другу.
— Ваши родители… — произнес человек по центру. Его сосед справа снял колпачок с синей шариковой ручкой и приготовился писать. Георгиосу Ферентину стало страшно, как никогда в жизни: до самого нутра, до мозга костей, такой страх чувствуют, когда боятся навеки потерять свободу.
— Они уехали из страны, — промямлил Георгиос Ферентину.
Человек с шариковой ручкой начинает писать. Он не останавливается двадцать минут. Эти люди, комната, непрестанные сигареты, запах чего-то скрытого и постоянный страх, что его будущее целиком и полностью зависит от того, что произойдет в этой комнате, и в итоге слова лились из Георгиоса, как вода из шланга. Он всегда воображал, что будет стойким, если его начнут запугивать, и его не смогут сломать. Но признания хлынули из него потоком. Он был целиком в их власти. Георгиос был слишком молод, чтобы помнить бунты 1955 года, из-за которых половина стамбульских греков, последних детей Византии, покинула город. Но истории той сентябрьской ночи были ужасными былинами времен его детства: поджоги, насилие, насильственное обрезание на улицах, вырывание бород священников, парень, который методично разбивал молотком одну за другой жемчужины в разграбленной лавке на проспекте Истикляль, не понимая их ценности и не видя красоты. Угрозы 1980 года прятались за закрашенными витринами магазинов, фекалиями на стенах церкви, запиской «советуем валить», наклеенной на дверях стоматологического кабинета отца Георгиоса. Они прислушались к совету, новое правительство лишило их гражданства.
А теперь он сидел в прокуренной насквозь комнате и изливал душу так, словно бы крутил любовь с этими мужиками из разведки. Со сколькими предателями он знаком? Ну, Акиф Хикмет с факультета, Сабри Илич, редактор экономических новостей из «Хюрриет», и Азиз Албайрак, но он из отдела государственного планирования, он не может быть предателем, а еще математик Реджеп Гюль и писатель Девлет Сезер. Имена перетекали в блокнот человека с ручкой. Весь день Георгиос выпаливал ответы. В семь часов они отложили ручки и сложили руки.
— Я могу идти? — спросил Георгиос Ферентину.
— Один последний вопрос, — спросил главный. — Вы знаете Ариану Синанидис?
Желтая от дыма комната в Усюодар в азиатской части, поездка по мосту через Босфор в черной машине.
Невольный вздох срывается с губ Георгиоса Ферентину при виде очертаний Султанахмета с моста Галата, роскошных куполов и минаретов над бухтой Золотой Рог. Они словно священное войско, которое встало лагерем от собора Святой Софии и Голубой мечети до мечетей Сюлеймание и Султана Селима. Рамазан закончился месяц назад, но между минаретами все еще висят гирлянды праздничных огней и баннеры с проповедями. Георгиос вздыхает при виде блеска одного из величайших городов мира, но еще и потому, что не может вспомнить, когда в последний раз видел этот парад архитектуры, когда в последний раз пересекал мост Галата. Трамвай проносится мимо и движется в сторону пристаней Эминеню, на которых толпится народ. Даже кондиционер не может прогнать запах жареной макрели. У виртуальных Стамбулов в белой библиотеке Георгиоса нет запаха. Они съезжают вниз, пробираются сквозь толпу и оказываются на пароме. От Европы до Азии всего двадцать минут, но Георгиос хрипит и поднимается по лестнице на палубу. Водитель настаивает на том, чтобы пойти с ним. Георгиос подозревает, что он, наверное, вооружен. Все на палубе надеются на передышку от жары, но на Босфоре сегодня ни ветерка. Женщины в платках обмахиваются маленькими электрическими веерами. Какая-то девица с гладкими ногами в сексуальных шортиках и майке пристраивается около ограждения там, где ее могут видеть водители грузовиков. Паром проходит мимо мыса Сарайбурну и слегка притормаживает, корректируя скорость и курс и пристраиваясь за русским газовым танкером, который ползет по Босфору в Мраморное море. Георгиосу нравится, что капитан парома постоянно инстинктивно высчитывает относительную скорость. Сознательность не нужна для интеллекта. Миновав все мосты, танкер разворачивает паруса. Георгиос прикрывает глаза ладонью от солнца, чтобы рассмотреть, как натягиваются паруса размером с городской квартал. Ага, еще километр, и будет ветер. К югу, где трещина между континентами простирается до самого горизонта, небо черно от парусов.
Ариана уехала из Стамбула, когда началась вторая волна арестов. Георгиос переплыл с ней пролив. Он помнит, как над ними зависали чайки, почти не шевеля своими заостренными крыльями, когда они скользили друг вокруг друга, не нарушая симметрии стаи. Паром приткнулся позади той длинной дамбы к вокзалу Хайдарпаша. А потом он увидел полицейский фургон, припаркованный у тевтонского фасада вокзала, и запнулся на лестнице. Полицейские стояли у стены и курили. Полиция в его планы не входила.
— Не ходи со мной, — сказала она. — Все будет нормально.
Поезд до Измира, а потом паромом до Пирея. В Эгейском море она будет в безопасности. Он помахал рукой на прощание, пока она шла мимо бездельничающих полицейских. Те даже головы не подняли. Она так и не обернулась. Георгиос смотрел ей вслед, пока не убедился, что Ариана благополучно добралась до вокзала. И тут Георгиос осознал, что боялся так долго, что страх стал частью его дыхания, ходьбы, сна, чтения. Он понял, что сейчас ощущает не потерю, а конец этого страха. Потерю он ощутит позже, и это будет ужасно.
Ни звонков, ни писем, велел он ей. Георгиос не сомневался, что его почту вскрывают, домашний телефон прослушивают, а университетский — постоянно записывают, однако ждал хоть какой-то весточки через сеть эмигрантов. Но Ариана сгинула с концами, словно умерла.
Паром проносится мимо вокзала Хайдарпаша, который больше не является воротами в Азию, поскольку теперь поезда ездят напрямую под дном Босфора, под слоем грязи и сгнивших костей. Двигатели ревут, пока капитан совершает маневр, чтобы пришвартоваться. Автомобиль везет Георгиоса по берегу Мраморного моря, в тени огромной бетонной чаши стадиона Фенербахче, через безликие кварталы многоэтажек, через хребет навстречу внезапному чуду. Здесь, в узкой долине, спускающейся к Мраморному морю, есть потайной уголок. Ногами он упирается в уродливую береговую линию и шоссе Бурсы, но зато головой купается в зелени. Георгиос видит через балдахин средиземноморских дубов и лаймов со снятой корой чувственные выпуклые оттоманские крыши. Какой-то мужчина в шляпе открывает настежь кованые ворота высотой в три его роста. Второй мужчина в строгом костюме кивает и прикладывает палец к наушнику цептепа. Георгиос замечает вдоль петляющей подъездной дорожки нескольких таких же надменных парней в расстегнутых пиджаках. Павильоны и беседки спускаются к морю меж рододендронов и азалий. В этом коконе из прохладной зелени не видно заплесневелых белых кубов домов, которые раскинулись вдоль хребта. Ароматы кедра и алеппской сосны витают в салоне.