— Ресторан работает по ценам ведомственной столовой. А как же! Вы помните два эпизода, погубивших Советскую власть? Первый: на светофоре таксист въехал в зад черной «Волги» секретаря горкома партии, крышка багажника распахнулась, и потрясенные пешеходы увидели пакет с продовольственным заказом, из которого подло торчали два батона сырокопченой колбасы. Начались массовые волнения. А через два дня «Московские новости» напечатали меню столовой ЦК КПСС, где бутерброд с икрой стоил двадцать копеек. Узнав такое, народ взял штурмом цитадель марксизма на Старой площади, и социализм закончился. Однако, подарив нам всем благословенный капитализм, борцы за рынок для своего личного пользования, так сказать, в награду за годы лишений оставили себе немного социализма. В таком оазисе социализма мы с вами, друг мой, только что отобедали.

— А если напечатать меню «Царского поезда» в «МК» или позвонить в «Эго Москвы»? — мстительно предложил писодей.

— Бесполезно. Народ уже приучен к несправедливости, как испорченный пионер к содомии, и даже находит в этом удовольствие. Вы сыты?

— О да!

— Тогда в путь!

Покидая Управление конституционной стабильностью, соавторы, испившие изумительного морошкового морса, решили на дорожку поискать туалет, но заплутали и набрели на железную дверь с трафаретной надписью «Служебное помещение». Вход стерегли два огромных пятнистых спецназовца с ручными пулеметами наизготовку.

— Простите, где тут клозет? — светски спросил Жарынин.

Бойцы молча показали стволами в противоположную сторону.

— Вы поняли, поняли? — шептал режиссер, увлекая писодея подальше от грозных истуканов. — Там подземный ход! К американцам!

— Так это правда! Я думал, Мохнач нас разыгрывает!

— Конечно правда! Но вы никому ни-ни!

Взволнованные открытием, они едва не забыли о цели своих поисков… Пока шли к машине, игровод шумно вдыхал воздух и клялся, что сентябрь — его любимый месяц. Действительно, Москва переживала раннюю погожую осень, когда листва лишь начинает желтеть, тихо превращаясь в ароматный солнечный тлен. Люди были одеты почти по-летнему, но в лицах уже появилась безнадежная благодарность этим последним теплым денькам.

— А ничего, что мы… — Кокотов слегка щелкнул пальцем по кадыку.

— Не имеет значения. Какие буквы на моем номере?

— ЕКХ — прочел писодей: они как раз подошли к «Вольво».

— А что это значит?

— Что?

— Еду Как Хочу. Ясно?

В этот момент из писательского кармана донеслась «Песня Сольвейг», он вынул телефон: высветившиеся цифры были совершенно неизвестны.

— Алло!

— Андрей Львович, ну как, вам удалось? — спросил голос Натальи Павловны.

— Вы знаете мой номер? — от неожиданности он заговорил совсем не о том.

— Знаю.

— Откуда?

— Не важно. Я же шпионка. Ну, удалось? Нет? Стойте! Я сама догадаюсь. — Она замолчала, и стало слышно ее взволнованное дыхание. — Удалось. Ведь правда же?

— Да, удалось.

— О, вы мой герой, мой спаситель! И что Скурятин?

— Он при мне позвонил Осламчиеву и велел открыть дело!

— Самому Наилю Раисовичу! Не может быть! О, мой Ланселот! О, мой повелитель! Приезжайте скорее, я страшно соскучилась! Вы меня поняли? Когда, когда вы будете?

— Часа через полтора, если не застрянем… — ответил, покосившись на Жарынина, автор «Кандалов страсти».

— Жду, жду, жду!

Когда они сели в машину, режиссер заметил ворчливо:

— Что вы светитесь, как обнадеженный девственник? Пристегнитесь, возьмите тряпку и не забывайте вытирать стекла!

— Прекратите мной командовать! — взвился Кокотов, чувствуя себя после разговора с Обояровой совершенно новым человеком.

— Если вами не командовать, вы рассосетесь.

— Как это?

— Как желвак.

Глава 59
Кто же отец?

Писодей дулся, а оживший игровод вел машину с изящным лихачеством, изредка бросая на соавтора косые взгляды, исполненные той лукавой мудрости, какую сообщают человеку своевременно выпитые двести граммов хорошей водки.

— Вы совсем не хотите со мной разговаривать?

— Совсем! — отвернулся к окну писатель.

— Как знаете! — с этими словами режиссер включил магнитолу и пошуршал по эфиру, взрывавшемуся то скороговоркой про итальянский эсминец, захваченный тремя марокканскими пиратами, то какой-нибудь песенкой без смысла и мелодии. Наконец он наткнулся на поседелый хит девяностых в исполнении автора — хриплого эстрадного попрыгунчика:

Господа офицеры,

По натянутым нервам

Я аккордами веры

Эту песню пою…

— Послушайте, коллега, как можно петь по натянутым нервам? Да еще аккордами веры? Бред пьяного эскимоса! Они там на радио совсем уже с ума съехали! Вы не находите?

— Возможно… — процедил писодей.

— Ну, если вы такой обидчивый, почитайте лучше, что делает с людьми неравная страсть! — Он нагнулся и достал из «бардачка» номер «Скандал-инфо».

Кровь бросилась Кокотову в голову, когда он увидел красную шапку «Самоубийство „голой прокурорши“». Рисованный шрифт буквально сочился кровью. Вся первая полоса была занята репродукцией знаменитой картины Фила Беста, а внизу в рамочке сообщалось: «Подробности о суициде столетия читайте на 16–17-й стр.».

— Значит, это все правда? Я думал, вы сочинили!

— Если бы я умел сочинять такие истории, то никогда не связался бы с вашим «Гипсовым трубачом»! — был ответ.

— Если бы я умел снимать фильмы, я бы…

— Стекла не забывайте вытирать!

Пропустив мимо ушей очередную колкость, писатель взял газету и всмотрелся в портрет. Да, действительно, на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же — только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость заметил наблюдательный писатель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась заслонить ладонью срам, светилась печаль безысходного целомудрия…

Почувствовав неуместное мужское волнение, Кокотов поскорей раскрыл еженедельник. Самоубийству Железной Тони отвели целый разворот с большим интервью Фила Беста. Внебрачный вдовец скорбно и довольно деликатно рассказывал историю любви, оборвавшейся столь внезапно и кроваво. По его версии дело было так: Афросимова, вернувшись из Перми, застала его за работой, он писал заказное полотно для конференц-зала суперконцерна «Росглобалгаз», возникшего недавно путем слияния трех монстров — «Бургаза», «Трансгаза» и «Газторга». Вот почему художнику в студии аллегорически позировали три обнаженные натурщицы, с которыми он сотрудничает уже не первый год. Однако Антонина Сергеевна, еще не вполне освоившаяся в мире большой живописи, превратно истолковала увиденное и с криком: «Никогда, ни за что!» — бросилась на второй этаж. Неадекватная реакция была, конечно, трагически усилена несчастьями, обрушившимися на ее детей, а также неправедным увольнением из прокуратуры. Вообще, интриги вокруг «Скотинской мадонны» сильно подорвали ее нервную систему. Бесстаев поспешил наверх следом за Афросимовой, чтобы развеять необоснованные подозрения, но опоздал: раздался выстрел…