— Еще бы! — Урсула попыталась припомнить имя. — Тьфу ты, как же его… что-то американское. Еще целоваться полез в день моего шестнадцатилетия.
— Каков негодяй! — засмеялась Памела. — Ты никогда не рассказывала.
— Это было совсем не похоже на первый поцелуй. Скорее как спортивный захват. Довольно неотесанный тип. — Урсула тоже посмеялась. — Кажется, я больно задела его самолюбие — и еще кое-что.
— Хауи, — вспомнила Памела. — Только теперь он Хауард, а если точно, Хауард С. Лэндсдаун Третий.
— Хауи, — задумчиво протянула Урсула. — Совершенно вылетело из головы. И чем он сейчас занимается?
— Пошел по дипломатической линии. Засекречен почище Мориса. В посольстве служит. Его кумир — Кеннеди. Да и старичка Адольфа очень чтит. {80}
— Как и Морис, по-моему, даром что Адольф — иностранец. Я однажды видела его на сборище чернорубашечников.
— Кого, Мориса? Ни за что не поверю. Правда, он мог за ними шпионить. С легкостью представляю его в роли агента-провокатора. А ты как там оказалась?
— Шпионила, как Морис. Нет, шучу. На самом деле — случайно.
— Надо же, один чайник — и столько откровений. Это все или еще один чайник заварить?
Урсула засмеялась:
— Не надо. Кажется, это все.
Памела вздохнула:
— Противно все это, да?
— А как Гарольд?
— Ему, бедному, придется остаться. Врачей, работающих в стационаре, призвать не могут, правильно я понимаю? Они понадобятся здесь на случай бомбежки или газовой атаки. А бомбежки и газовые атаки неминуемы, ты и сама это знаешь, верно?
— Да, конечно, — небрежно бросила Урсула, будто разговор у них шел о погоде.
— Страшно подумать, — вздохнула Памела, отложив спицы и потягиваясь. — Какой чудесный день. Не хочется верить, что это, скорее всего, последний спокойный день, — второго такого долго не будет.
В понедельник Урсула собиралась уйти в очередной отпуск. Она запланировала для себя неделю спокойных однодневных экскурсий: Истборн, Гастингс, а может, и подальше: Бат, например, или Винчестер, — но из-за угрозы войны ехать никуда не хотелось. От мысли о том, что будет дальше, на нее накатила внезапная слабость. Утром она сходила на Кенсингтон-Хай-стрит, чтобы пополнить свои запасы: батарейки для фонарика, новая грелка, свечи, спички, бесконечные рулоны черной маскировочной бумаги, банки консервированной фасоли и картофельного пюре, кофе в вакуумной упаковке. Купила и кое-что из одежды: добротный шерстяной сарафан за восемь фунтов, зеленый бархатный жакет за шесть, чулки и удобные башмачки из бежевой кожи, на вид прочные. Похвалила себя, что удержалась от покупки выходного платья: желтый крепдешин с рисунком из маленьких черных ласточек.
— Я свое зимнее пальто всего два года относила, — сказала она Памеле. — Уж до конца войны его в любом случае хватит, правда?
— Господи, конечно хватит.
— Как это все жутко.
— Не говори. — Памела отрезала еще ломтик торта. — Ужасно. Я так зла. Ввязываться в войну — это безумие. Хочешь еще торта? Давай, пока мальчишки у Олив. Вернутся — налетят как саранча. Одному Богу известно, как мы выживем при карточной системе.
— Вы же уедете в деревню — там огород. Кур заведете. Поросенка. Все будет нормально. — Урсуле хотелось плакать при одной мысли об отъезде Памелы.
— Давай с нами.
— К сожалению, не смогу.
— Ой, Гарольд вернулся, как хорошо, — обрадовалась Памела, когда на пороге появился ее муж с большим букетом георгинов, завернутым во влажную газетную бумагу.
Она потянулась к нему; он поцеловал ее в щеку и сказал:
— Не вставай.
Урсулу он тоже поцеловал — и вручил георгины Памеле.
— Девушка продавала на углу, в Уайтчепеле, — сообщил он. — Прямо «Пигмалион». Сказала, что цветы выращивает ее дед на своем участке.
Крайтон однажды подарил Урсуле розы, но они быстро поникли и увяли. Она позавидовала, что Памеле достались такие стойкие цветы, выращенные на чьем-то участке.
— Так вот, — сказал Гарольд, налив себе остывшего чаю, — мы уже эвакуируем транспортабельных пациентов. Война, скорее всего, будет объявлена завтра. Утром. Думаю, специально приурочат к такому часу, когда вся нация дружно опустится на колени в церкви и будет молиться об избавлении.
— О да, война всегда дело христианское, правда? — саркастически отметила Памела.
— Особенно для англичан. У меня есть друзья в Германии, — обратился он к Урсуле. — Порядочные люди.
— Не сомневаюсь, — сказала она.
— Они теперь враги? — поинтересовалась Памела.
— Тебе вредно расстраиваться, Памми, — сказал Гарольд. — А почему в доме такая тишина, куда вы подевали мальчишек?
— Продали, — оживилась Памела. — Три по цене двух.
— Оставайся у нас ночевать, Урсула, — искренне предложил Гарольд. — Чтобы завтра не быть одной. День будет нелегкий. Это я как доктор говорю.
— Спасибо, — сказала Урсула, — но я уже наметила кое-какие дела.
— Вот и умница, — сказала Памела, вновь принимаясь за вязанье. — Это еще не конец света.
— А вдруг? — сказала Урсула и пожалела, что не купила желтое крепдешиновое платье.
Ноябрь 1940 года.
Она лежала на спине прямо в луже, но это обстоятельство поначалу не очень ее беспокоило. Хуже всего была жуткая вонь. В ней смешалось несколько запахов, один отвратней другого, и Урсула попыталась определить составляющие. Зловоние газа (кухонного), мерзкая гниль помойки — они просто душили. К ним примешивался сложный коктейль из застарелой мокрой штукатурки и кирпичной пыли, различных примет человеческого быта: обоев, белья, книг, стряпни, а также кислый, чуждый запах взрывчатки. Словом, все признаки мертвого дома.
Лежала она будто на дне глубокого колодца. Сквозь туманную завесу пыли проглядывали заплата черного неба и отстриженный ноготь тонкого месяца, замеченные еще раньше, когда она стояла у окна. Казалось, это было давным-давно.
Само окно (или, по крайней мере, оконная рама) оставалось на месте — очень, очень далеко вверху, а не там, где положено. Вне сомнения, это было ее окно: она узнала шторы, хотя они теперь превратились в обугленные лоскуты, хлопающие на ветру. Когда-то это была плотная жаккардовая парча, которую Сильви помогла ей выбрать в «Джоне Льюисе». Квартира на Аргайл-роуд сдавалась как меблированная, но Сильви объявила шторы и ковры «совершенно низкопробными» и к переезду заставила ее купить новые.
Тогда же Милли предложила Урсуле переехать к ней в Филлимор-Гарденз. Милли по-прежнему играла инженю и рассчитывала перейти от Джульетты к Кормилице, минуя промежуточные этапы.