— Идите прямо, — сказал он. — И осторожнее с ковром. С вас течет кровь. С обоих.
Стены гостиной были увешаны репродукциями картин, ни одна из которых не была мне знакома. Несколько высоких торшеров отбрасывали неяркий свет. Телевизора не было, лишь маленький и явно дорогой CD-плеер, из которого доносилась музыка. У стены стояло старинное пианино, заставленное фотографиями — некоторые в рамках, другие просто прислоненные к стене. Перед диваном лежал покрытый витиеватым узором ковер со слегка обтрепавшимися краями.
— Сейчас принесу полотенце, — сказал Дэвидс.
Несколько мгновений он колебался, задержавшись в дверях, затем вышел.
Пока его не было, Бобби стоял посреди комнаты, придерживая руку так, чтобы капли с нее падали на половицы. Я окинул взглядом комнату. Вещи, принадлежащие другим, порой бывают просто непостижимы, особенно если принадлежат пожилым людям. Я вспомнил, как однажды, под влиянием какого-то минутного порыва, купил отцу на Рождество старый калькулятор, который увидел в магазине антиквариата и решил, что он может ему понравиться. Развернув подарок, отец уставился на меня и как-то странно поблагодарил. Я заметил, что, как мне кажется, он не слишком доволен подарком, — и тогда, не говоря ни слова, он повел меня в кабинет и открыл ящик стола. Там под многолетними залежами ручек и скрепок лежал старый калькулятор. Даже модель оказалась той же самой. Что для Дэвидса было жизнью, для меня было дешевой распродажей; вещи, казавшиеся мне древностью, когда-то были новомодными для отца. Тех, о ком ты помнишь и заботишься в течение десятилетий, словно отделяет от тебя стекло — кажущееся прозрачным, но толщиной в фут, и разбить его невозможно. Ты думаешь, что постоянно находишься рядом с ними, но когда пытаешься их коснуться, то даже не можешь дотянуться рукой.
Дэвидс вернулся с куском ткани. Бобби взял его и обмотал руку. Потом Дэвидс уселся в одно из кресел и уставился в пол. Он выглядел уставшим и бледным, намного старше, чем я видел его прежде. Один из торшеров стоял рядом с креслом, отбрасывая тени на его лицо и подчеркивая морщины на лбу.
— Вам придется рассказать мне, что случилось, Уорд. И я не могу гарантировать, что смогу вам чем-то помочь. Моя специальность — контракты, а не… перестрелки.
Он провел руками по волосам и посмотрел на меня. И тут у меня промелькнула неясная мысль.
Я повернулся, бросил взгляд на пианино, а потом снова на Дэвидса.
— Что вы там увидели, Уорд?
Я открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же снова его закрыл.
— В чем дело? Что такое?
Наконец я обрел дар речи.
— Когда вы познакомились с моими родителями?
— В девяносто пятом, — быстро ответил он. — В том же году, когда они сюда приехали.
— Не раньше?
— Нет. Да и как?
— Возможно, когда-то с ними встречались. Человеческие пути порой пересекаются весьма таинственным образом, и иногда происходит такое, о чем даже предположить невозможно.
Он снова посмотрел в пол.
— Странные вещи вы говорите, Уорд.
— Как давно вы живете в Дайерсбурге?
— Всю свою жизнь — как, полагаю, вы и сами знаете.
— Значит, имя Ленивый Эд ничего вам не говорит?
— Нет.
Он не поднимал взгляда, но в его голосе не чувствовалось ни колебания, ни замешательства.
— Необычное имя, должен вам сказать.
Бобби изумленно смотрел на меня.
— Это ужасно, — сказал я. — Я даже никогда не знал его фамилии, просто знал его как Ленивого Эда. Впрочем, наверное, теперь это уже не имеет значения, когда его нет в живых.
— Мне очень жаль слышать, что ваш друг умер, Уорд, но я действительно не понимаю, к чему вы клоните.
Я взял фотографию с пианино. Это был не групповой снимок — таких там было лишь несколько, все черно-белые, уходящие воспоминания о давно умерших людях, зафиксированные с помощью техники, которой они никогда по-настоящему не доверяли. У меня же в руках был цветной портрет, снятый много лет назад и основательно выцветший — красные и синие тона оставались все такими же насыщенными, но все остальное казалось принадлежащим совсем другому времени, словно свет, запечатленный на фотографии, угасал, не в силах дотянуться до нынешних времен, словно сама та эпоха постепенно переставала существовать, по мере того как в живых оставалось все меньше тех, кто помнил прикосновение лучей тогдашнего солнца к своему лицу. На портрете был изображен молодой человек в лесу.
— Поставь песню про педиков, — сказал я, глядя на Гарольда, каким он был много лет назад. — Давай, Дон, старина Дон, поставь ее, Дон, поставь…
— Прекратите, Уорд.
На этот раз его голос чуть дрожал.
Бобби взял у меня фотографию.
— Видимо, она сделана несколькими годами раньше, — сказал я. — Гарольд на ней моложе и стройнее, чем на видео. И волосы с бородой еще не отрастил.
Я повернулся к Дэвидсу.
— Видимо, вы лет на пять-шесть старше их и Эда и примерно того же возраста, что Мэри. И теперь из всех остались только вы. Вот почему вы не подошли к двери, когда мы позвонили, и не берете сегодня телефонную трубку.
Дэвидс не отводил от меня взгляда. Он выглядел постаревшим на сотню лет и крайне испуганным.
— О черт, — судорожно выдохнул он.
Мне хотелось схватить его за плечи и трясти, пока он не заговорит, пока я не смогу понять, что, собственно, происходит, пока он не даст мне возможность осмыслить собственную жизнь. Но точно так же, как он сбросил за прошедшие тридцать лет восемьдесят фунтов, сейчас за двадцать секунд его лицо резко изменилось, лишившись всех тех черт, которые я видел прежде и которые были свойственны тому, кто всю жизнь объясняет людям их позицию по отношению к писаному закону. Он выглядел похудевшим и хрупким, и сейчас ему было еще страшнее, чем мне.
— Расскажите, — единственное, что сказал я.
По крайней мере, его рассказ не занял много времени.
Когда-то давно в одном городе жили пятеро друзей…
Гарольд, Мэри и Эд родились в Хантерс-Роке и выросли вместе. Жизнь их ничем не отличалась от жизни других уроженцев маленьких городков — бывало и хуже. Потом они случайно познакомились в баре с молодой парой, недавно приехавшей в город, и с тех пор все пятеро стали неразлучными друзьями.
Мои родители были уже женаты, но вскоре оказалось, что они не могут иметь детей. Постепенно они осознали, что это вовсе не конец света. Они любили друг друга и радовались той жизни, которая у них была. Им еще многое предстояло сделать и узнать, и время не стало бы течь медленнее, так же как и они сами не стали бы счастливее лишь оттого, что могли проводить каждую ночь в обществе друг друга. Они просто жили своей жизнью, стараясь принимать ее такой, какая она есть. Несколько лет прошло в напряженной работе, когда времени оставалось лишь на сон и на долгие партии в бильярд пятничными вечерами, в которых не было ни выигравших, ни проигравших.