Поздний вечер. Во дворе тетя Валя. Стоит одна. Говорит, закинув голову в небо, практически разговаривает с небом, обратив лицо свое уставшее к звездам:
— Вчера опять пришел в два часа ночи… Не спала. Впустила его, конечно… Сегодня, еще только рассвело, сразу ушел… К своей этой… Я дверь на ключ закрыла, так он, гад такой, в окно! И если бы хоть у него одна была, чтобы постоянная… Так нет же!
Небеса понимающе мудро безмолвствуют, прислушиваются.
— Я же не высыпаюсь, — продолжает тетя Валя. — Все болит… А когда он ко мне пришел — где те времена, — какой же он был ласковый, какой же благодарный! А сейчас как будто подменили…
— Ничего, — вдруг неожиданно раздался глас с небес (или с пятого этажа?), — ничего, наступят холода, успокоится. Куда он денется. Кому он нужен кроме тебя, — успокаивают тетю Валю небеса. (Или все-таки Жанна?)
— Не думаю, не думаю… раз уж начал, так и будет гулять, — горестно отвечает небесам тетя Валя и кому-то в сторону: — О! Вот он, подлец! Идем домой, Шурик! А я говорю, идем домой! Я кому сказала?!
Тетя Валя открывает магнитной таблеткой подъезд, следом за ней в двери ныряет толстый бело-черный кот.
— …И, вступив в преступный сговор с соседским кобелем, эти две козы напали на Всеволода Владимировича, побили его, забрали все овощи, которые он с рынка нес, и сожрали, сволочи. Сожрали немытые, с косточками, хвостиками и листьями! Как тебе нравится, Марусенька? — возмущается Эрна Куновна, пенсионерка, которая всю жизнь проработала секретарем в суде.
Она живет на даче. Домой приехала полить цветы. И пожаловаться. А те преступники, о которых она рассказывает, действительно старожил дачного поселка, хулиганистый огромный пес и две козы. Потерпевший — муж Эрны Куновны, интеллигентный близорукий, рассеянный учитель астрономии Всеволод Владимирович.
На балконе курит Эльвира, девушка средних лет.
— Ну сколько можно, — сетует Эльвира, — ну шестой год уже! Я давно бы спросила его, что приготовить, что тебе постирать, но боюсь, что он просто удерет. Он же хронический никогда-не-женец.
— Холостяк, Эльвира?
— Еще какой холостяк!!! А сейчас вообще какой-то невнимательный стал, раздражительный такой. Ну дали мне на работе телефон одной гадалки, ну, знаешь, привороты там всякие, заговоры… Да. Пришла. Рассказываю ей. Сколько можно, я ей жалуюсь, сколько можно встречаться под фонарями, говорю…
А она в шар какой-то смотрит, говорит, мол, я с вас заклятье бэзбрачия сниму, а вы, в свою очередзь, попробуйце освежиць отношээния. Оживиць, так сказаць. Придумайце что-то такоооэ — ааааах! — от чего он придет сначала в нэдоумениэ, потом в экс-с-стаз, а потом и вообще поймет, что не может от такого отказаться. Только, — предупредила, — начнице с малого. Потоооньше, на самой грани, нюа-аансы, дзэтали… Понимаэцэ?
Ну хорошо, подумала я, — продолжает Эльвира, — и решила учиться. Кино одно посмотрела… Там как начинается: свечи там, дивная музыка, ну и, значит, девушка окунает кончики пальцев в его бокал с вином и потом проводит по его губам. А потом туфли сняла и стала его ноги своей ногой гладить. Ооооо! Ну вообще, да? Классно ведь, сексуально, вообще, да? Нюансы, да? Мне самой так понравилось.
Репетировала я дома. С водой сначала. С компотом. С зеркалом — чтоб видеть свое загадочное напряженное лицо. И вот встретились мы.
— Под фонарем?
— А где же еще… Короче, повел в ресторан. Свеча на столе. Вино в бокале… Я предварительно босоножки долой, под стул, пальцы ног размяла… И… А он глаза выпучил! Стал верещать, ты сдурела совсем, да? Ногу убери!.. И чего пальцами в мой бокал лезешь! Полоумная вообще, да?! Встал и домой пошел. Я сижу как дура. Еще и босая.
Освежила, называется. Дзэтали, блин… Ну? Всю ночь проплакала. А потом дай, думаю, выясню, кто она такая, эта гадалка, которая мне такие советы дает.
А она — старая дева! Слышь? Это она мне заклятье безбрачия снимала, сволочь. Ничего! Я завтра пойду и пятьсот гривен своих, которые ей заплатила, отожму.
Эльвира выбросила окурок и сплюнула вниз.
К соседке приехал сын из Германии. Я его сначала не узнала. Такой крепкий, уверенный. Мы плетемся к морю расхлябанно, а он обгоняет нас — бежит трусцой. На пляже не валяется, как мы, а играет в волейбол с другими такими же сыновьями. Плавает подолгу.
— Как Фима изменился! Какой стал красавец! — говорю его маме.
— Да, — отвечает она, — я тоже очень рада. Ты же не помнишь, каким он был в детстве: доходяга, ябеда и трус. Его же везде лупили. Даже девочки. Даже в музыкальной школе. Соученики. Скрипачи, между прочим…
Мы едем по дачному поселку с Юлей.
— И что будет? И за кого мы будем голосовать? И кто будет нашим президентом?
Юля пожимает плечами и спокойно отвечает:
— А мне уже все равно, кто будет нашим президентом. — Она кивает на лужайку: — Вот хоть этот гусь.
И мы обе придирчиво разглядываем претендента, примериваем его на роль главы страны. А тот, как будто чувствуя, что говорят о нем, важно вытягивает шею, вскакивает на плоский камень, как на трибуну, и оттуда оглушительно властно га-гакает. Гуси выстраиваются и покорно следуют за вожаком.
Ленивый разговор, летним вечером во дворе, на лавочке…
— Не по-няла, они, эти новенькие с пятого этажа, опять с коляской?
— Так да, у них же родился третий ребенок.
— Ты подумай! Значит, у них все серьезно?
Представьте: вот — дом, так? А перпендикулярно этому длинному дому — дорога. Нет, стоп.
Сначала.
Вот — дорога, так? И эта дорога как будто бежит от моря к дому. И в этот дом упирается. Нет, моря не видно. Море далеко. Дорога длинная, очень длинная. Но, если смотреть в окно с третьего этажа, видно эту дорогу, убегающую далеко-далеко, ничто ее не загораживает, и наверняка, если бы я не была такой близорукой, я бы увидела море, там, далеко. Потому что эта дорога так придумана, чтобы связывать дом и море.
Вставала я, когда еще было свежо и серо, варила кофе и усаживалась на широкий подоконник. За окном просыпалась дорога, и как по сигналу начиналось особенное шоу.
Сначала показывали что-то серое, угрюмое, пасмурное и в тумане. Но через мгновение там, в конце моей Дороги, из-за горизонта вдруг появлялся оранжевый теплый свет, затем — острые лучи…
Для кого-то оно подобно апельсину. Для кого-то творожной ватрушке. Для кого-то половинке консервированного персика…
А я видела: первые его лучи похожи на два уха и тонкие вибриссы. И уже следом вдруг упруго всплывал не персик, не апельсин, не ватрушка. Из-за горизонта появлялась гигантская, радостная, хитрая, сытая морда рыжего кота. Я спрыгивала с подоконника, бежала на балкон и, подпрыгивая, махала ему обеими руками: