Что еще Разлогов мог с ним сделать? Вернуть Глафире?! Вряд ли! Как бы он объяснил ей, что забрал ее, Глафирино, кольцо у собственной любовницы?! Нет, пожалуй, самый важный вопрос – именно Глафира! Отдал он ей кольцо или не отдал! Если не отдал и оно пропало, значит, все в порядке. А если… отдал?! Что тогда?
Собственно, на этом кольце и была построена вся комбинация – и она почти удалась! Нет, она во всех отношениях удалась, но Разлогов умер, и оказалось, что комбинация была ни к чему! Все это было совершенно не нужно, потому что Разлогов возьми и умри, и все решилось само собой! Так просто, без всяких комбинаций.
Если Разлогов вернул Глафире кольцо, значит, он должен был что-то ей объяснить – а как бы он стал объяснять? Он-то ведь про комбинацию ничего не знал и мог только догадываться, как кольцо оказалось у Олеси. Он быстро бы догадался – и тогда конец всему, но он умер и ни о чем догадаться уже не сможет! Как вовремя он догадался умереть!
Прохоров схватился за голову – мокро, противно, холодно! И мысли такие же мокрые, холодные!
Фотографию Глафира точно видела, Прохоров об этом позаботился. Впрочем, это было уже не так и важно, ведь Разлогов-то умер! Но Прохорову хотелось еще последнего штриха, так сказать, завершающего всю картину. Это было бы красиво, и потом, не пропадать же задумке! Все логично и по-своему честно. Жена видит в журнале фотографии любовницы. Ей неприятно, но не смертельно. На пальце у любовницы – между прочим, юной, между прочим, прелестной – она замечает собственное кольцо. Она его узнает, конечно! Она оскорблена, и ее отношениям с мужем, и без того натянутым, приходит конец. Все рвется. Прохоров выиграл.
А… если Разлогов успел объяснить Глафире, что никакое кольцо Олесе Светозаровой он не дарил и это все подлог, значит, Прохоров проиграл! Глафира все сопоставит очень быстро – умная девушка, хоть и не так юна и прелестна, как Олеся! И тогда… конец.
Господи, лучше бы это идиотское кольцо утащил Дэн Столетов.
– Дрюнчик-ик! Ну что такое? Ну подумаешь, какая проблема! Ну я уж и сама не рада, что тебе пожаловалась! Пропало и пропало!
– У меня жизнь из-за тебя пропала, дура, – тускло сказал Прохоров. – Ну кто тебя просил ему показывать, а? Впрочем, что с тебя взять…
Олеся обиделась.
– Ты же меня не предупредил, – сказала она и сложила губки, – вот если б ты меня предупредил…
– Да откуда я знал, что он к тебе припрется и в твою дурью башку взбредет ему кольцо совать? Я же тебе сказал – только на съемку! А потом положить и не трогать его никогда!
– Так я же и не носила! Я его только дома… А Володечка ко мне и вправду только один разочек и приезжал! Ой, злой такой был, у-ужас! Мы, говорит, с тобой, Олеся, должны, говорит, расстаться! А сам злющий-злющий, как Бармалей. Дрюнь, посмотри, у меня здеся что? Прыщ, что ли, вскочил?
– Дальше что было?
– А?
– Дальше?! Что дальше?!
Она выбралась из кровати, подошла к зеркалу, зажгла лампочку в резном абажуре и стала сосредоточенно рассматривать предполагаемый прыщ.
– А что дальше? Ничего не было! Посидел да уехал. Этому своему заместителю названивал, Марку! А Марк – фашист! Его все боятся, там, у них на работе. Володечка его сильно не любил. Все у него бумаги какие-то спрашивал, а тот, навроде того, что не знал про бумаги. Ну во-от… Говорит, расстаемся мы с тобой, Олеся, миром. Больше ты мне не звони, да и номер я, говорит, ясен пень, поменяю. Машина, говорит, тебе остается, ну и прочее там, всяко разно…
– А кольцо?
Олеся потупилась, перекинула через плечо затейливо заплетенную косу, в которой своих волос, Прохоров знал, была примерно треть, остальные искусственные, накладные.
– Ну-у, кольцо… Тут я ему и говорю, посмотри, мол, Володечка, какие я подарочки от поклонников получаю!
– Д-д-дура, – стуча зубами от ненависти, выговорил Прохоров, но Олеся была девушкой закаленной, обижалась редко, а на Прохорова вообще никогда.
– Ну он и спрашивает, а где, спрашивает, ты такое колечко надыбала? А я ему – любимый человек подарил! Ну ты мне так сказал в интервью отвечать! Любимый, мол, и точка. Не-ет, Дрюнь, я б ему никакие кольца под нос сувать не стала, но он ведь бросать меня приехал, зараза такая! Если б не бросал, я бы, конечно, ни слова, ни полслова ему не сказала! Он же думал, что я его на самом деле обожаю, жить без него не могу!
Тут она отвернулась от зеркала, прыгнула на Прохорова и пропела нежно:
– Он же не знал, дурашка, что я люблю Дрюнечку! И больше никого! А ты меня любишь?
– Я тебя ненавижу, – отчеканил Прохоров.
Старуха мыкалась на крыльце под фонарями. В руках у нее был плед.
– Сдурела! – начала она, когда мрачная и бледная Глафира показалась на дорожке. – Куда кинулась-то из дому? Топиться, что ль, побежала?! Или лягух по лесу ловить? Дак они все спят, лягухи-то!
Она накинула Глафире на плечи плед и заглянула в лицо.
– Давай-давай! Шагай!
Глафира, тяжело ступая, как будто на плечах у нее лежал мешок с цементом, держась за перила, кое-как забралась на крыльцо и вошла в дом. Старуха прикрыла за ней дверь.
– Чаю щас подам. А ты сядь и сиди. Только носки-то скинь! Скинь, мокрые все! Недосуг мне с тобой возиться, мне к Марине надо!
– Расскажите, – потребовала Глафира. – Сейчас же расскажите, Вера Васильевна!
Старуха исподлобья посмотрела на нее и пошла было на кухню, но Глафира ее остановила.
– Нет! Расскажите мне немедленно!
Старуха вздохнула и присела на диван рядом с Глафирой. Вид у нее был сурово-печальный. Глафира отвернулась.
– Ну?
– Баранки гну! Чего там рассказывать, только душу рвать! Ребеночка Марина хотела, сильно хотела. Радостная такая была, светлая, голубушка моя. А потом… уж не знаю, чего там у них вышло… только… – старуха поджала губы, – он от нее ушел, пес этот! А мы дачу тогда снимали. Ну я и пошла на станцию, каждый день ходила, молока, хлебца, мясца прикупить. Ну малинки… В рынок ходила, – пояснила старуха, как будто это имело значение.
– И дальше что?
– Что, что! Рынок – дело небыстрое, пока туда, пока сюда, так часа два-то и набежало! Подхожу, гляжу, машина отъезжает, шоферюга за рулем вот такой мордатый! Ну я в дом. А она… она… – глаза у старухи налились чистыми, детскими слезами и покатились по морщинистым старческим щекам тоже как-то очень по-детски, – …она лежит, голубушка моя… вся голова в крови, живот… ох, ты, Господи, прости… живот весь в синяках да кровоподтеках… и рвет ее, и мотает из стороны в сторону… Говорит, муж приезжал… Что ж ты-то мне душу вынимаешь?! – вдруг рассердилась она и поднялась. – Отстань ты от меня, Христа ради…