Министр говорил, а Волошин слушал, потной рукой сжимая телефонную трубку.
– У вас есть две недели, – заключил министр, которому не было никакого дела до потных рук Волошина. – Ну максимум три! Наведите на своих производствах порядок, Марк Анатольевич! В противном случае…
Когда порядок наводил Разлогов, у него это получалось – и связи какие-то были, и подключать их он умел вовремя, и в долгу не оставался. И вроде бы выходило, что все делается «само собой», и Волошин к тому привык – это было удобно! Привык и – хуже того! – поверил, что особенного ничего делать и не нужно, все так или иначе решится само собой.
И тут вдруг оказалось, что решалось уж никак не «само собой», а Разлоговым, вот ведь открытие!.. За собственную глупость, наивную донельзя, Волошин теперь себя презирал. На такой должности и в таком возрасте наивничать уж совсем неуместно!
И бумаги! Бумаги, на которые Волошин так рассчитывал, исчезли бесследно. Да и с ключами он напутал. Хуже того, в путаницу с ключами оказалась вовлечена секретарша, которая теперь смотрела на него странно. Или со страху и от ненависти к себе он придумывал, что странно?..
– Марк Анатольевич, из Перми директор третий раз звонит. Будете говорить?
Волошин знал, что поговорить нужно, необходимо просто, именно сегодня, сейчас.
– Нет, я занят, – сказал он в трубку деловым до отвращения тоном. – Передайте ему, что я сам позвоню.
– Хорошо, – помедлив, отозвалась Варя, и Волошину показалось, что она знает, что он трус и импотент, и это его взбесило.
– Скажите, что я поговорю с ним сегодня же! – рявкнул он. – Чтобы он ждал моего звонка!
– Я поняла, Марк Анатольевич.
– И не забудьте меня с ним соединить. Часов в шесть. Вам понятно?
Она опять помедлила.
– В это время в Перми будет восемь вечера, – сказала она совершенно спокойно. – Но я вас соединю, конечно.
Волошин швырнул трубку, пробормотал: «Ну и прекрасно» – и опять уставился в окно. Если бы Разлогов сию минуту воскрес, Волошин, наверное, тут же убил бы его.
– У тебя все признаки надвигающейся депрессии, – сказала ему позавчера мать. – Возьми себя в руки, а лучше езжай, подлечись. Я знаю, что говорю!..
Она была доктор наук, специалист в психиатрии, известный на всю Москву. Конечно, она знала, что говорит!
Разлогова нет, документы пропали, премьер недоволен, заводы вот-вот встанут, и у него, Волошина, на все про все две недели. От силы три. В противном случае… Случай действительно противный донельзя.
Волошин допил из холодной чашки холодный кофе, от которого в желудке все горело и сворачивалось в трубочку, встал и вышел на балкон. У них был шикарный балкон, общий с Разлоговым. По балкону можно было гулять, летом сюда выносили деревянные столы и диваны с полосатыми подушками и сюда же подавали обед. Чистые скатерти трепетали на теплом ветру, красные «маркизы» давали веселую тень, розы, увивавшие деревянную решетку, были упруги и прелестны, и в самом сидении на балконе было что-то южное, легкомысленное, легкое и приятное!
Волошин вышел, глубоко вдохнул воздух, сунул руки в карманы и закрыл глаза. Вот и зима на носу. Между белыми фигурными колонночками балюстрады намело сухого, колючего, серого снега. Деревянные решетки сдвинуты и накрыты мешковиной. Ветрено, холодно, пусто. Город лежал далеко-далеко, насупленный и серый, и было понятно, что вот-вот пойдет снег.
Волошин подошел к краю и заглянул вниз. Там, внизу, были машины, зонты, грязное шоссе. Он наклонился и взял щепотку сухого снега. Конечно, ничем не пахло от этого снега, ни свежестью, ни морозцем! Он быстро таял в пальцах, капли падали Волошину на пиджак, оставляли пятна, как от слез.
Итак, нужно на что-то решаться. Понять, что произошло с ключами, где он напутал! Это самый важный вопрос. Премьер и министр, завод в Дикалеве и заказ на зубные щетки от компании «Дюнон», самый крупный на сегодняшний день, – все это потом. Сначала нужно разобраться с бумагами, а бумаг никаких он не добудет, пока не откроет сейф. А сейф он не откроет, пока не поймет, где ключи. Нужно отыскать ключи. Потом нужно отыскать сейф. Какой-то третий, в двух он уже проверил! В противном случае…
Тут Марк Волошин засмеялся тоскливым хриплым смехом – словно ворона закаркала. Снег в ладони растаял совсем, остались только песчинки и какая-то мутная серость, как будто гарь. Разве от снега остается… гарь?
Он вдруг подумал – от моей жизни тоже осталась… одна гарь. И тут же спохватился. Жалеть себя нельзя, ни в коем случае!.. Следует быть ироничным и отстраненным, а он, кажется, только и делает в последнее время, что жалеет себя. Никакой иронии и отстраненности!
Вчера он приехал домой в пустую, гулкую от пустоты, старую квартиру в центре Москвы. Он прожил в ней всю жизнь, в этой квартире, и очень ее любил, а потом разлюбил в одночасье. Приехал голодный, продрогший до костей, как уличный пес. Он долго шатался по улице возле дома Марины Нескоровой, все прикидывая, может, рассказать ей обо всем, и вместе они что-нибудь надумают!.. Но так ни на что и не решился, конечно.
Он не стал заезжать в магазины, хотя знал, что есть нечего, холодильник пустой, но у него не было сил на магазины. Стуча зубами, он открыл дверь, вошел и вдруг весь с головы до ног покрылся «гусиной кожей», даже волосы на голове шевельнулись. Дома что-то изменилось!.. За то время, что он шатался по улицам и мучился на работе, у него дома случилось что-то хорошее, почти волшебное!
Конечно, этого не могло быть, но он на секунду поверил. Он вдруг весь расправился, потеплел, заулыбался глупо и крикнул громко, как когда-то:
– Дашка!
И побежал на кухню, где, конечно, никого не оказалось, и свет не горел. Волошин не сразу понял, в чем дело, а потом догадался – просто в квартире стало тепло. Должно быть, днем, пока он мучился на работе и шатался возле дома Марины Нескоровой, вдруг затопили, и это непривычное тепло сбило его с толку. Он постоял на темной кухне, грея о батарею руки и думая уныло, что ему даже некому сказать о том, что затопили! О том, что он приехал с работы и вдруг тепло!
Впрочем, все это глупости. Просто ирония и отстраненность подевались куда-то в ту секунду, когда он почти поверил, что случилось что-то хорошее!..
Волошин сунул руки в карманы, медленно пошел вдоль балюстрады, и ветер продувал его насквозь, до самых костей, и глубже, до самого сердца, которое нынче было у него маленьким, скорченным, ледяным. Он дошел до стеклянных дверей в кабинет Разлогова и остановился, увидев внутри свет.