Он смотрел исподлобья, брезгливо, не отрываясь, – даже не как на врага, а как на нечто мерзкое, гадкое. Так смотрят на таракана, прикидывая, раздавить его каблуком прямо сейчас или пока воздержаться, потому что раздавленный таракан отвратительно, тошнотворно хрустит! Глафира – таракан! – вдруг так растерялась, что от растерянности улыбнулась глупой, искательной улыбкой. Волошин моментально отвернулся. Щеки у него были красны лихорадочным нездоровым румянцем, пальцы сжаты в кулак.
Он убил бы меня, если бы мог, подумала Глафира. А Разлогова?.. Разлогова он убил бы, если бы мог?
Тогда, возле «Эксимера», она совершила ошибку. Может, потому, что Димка нашелся, а может, потому, что очень устала от неопределенности, подозрений и вранья.
– Марк, – сказала она Волошину дурацким голосом провинившейся девочки, – за что вы меня так ненавидите? Что такого я вам сделала?
Кинолог Лена Степанова от изумления разинула рот – в прямом и переносном смысле слова. Волошин разжал кулак и посмотрел на свои пальцы.
– Мне нет до вас никакого дела, – отчеканил он, порассматривав пальцы. – С чего вы взяли?..
И, не дожидаясь ответа, ушел в сторону крыльца, на котором курил, должно быть, весь штат центрального офиса…
– Мне надо подумать, – вновь вслух объявила Глафира. – Мне надо подумать о Волошине тоже. Но сейчас мне надо подумать, как мое кольцо попало на фотографию Олеси Светозаровой.
При имени Олеси, произнесенном вслух, Глафира передернула плечами. Глупо было ревновать прошлого Разлогова к его прошлым девицам, но Глафира ревновала. Даже когда поняла, что он ее не любит. И она его тоже не любит, еще чего!.. Она любит Прохорова. Да?
– Да-да, – сердито ответила Глафира самой себе и полезла из машины. Эта самая машина была так велика и высока, что Глафира все приставала к Разлогову, чтобы он приделал к ней откидную лесенку. А что тут такого?.. Чтобы лезть было удобней!
Кое-как вывалившись из водительской двери – лесенку-то Разлогов не приделал! – Глафира потянула за собой сумку и шарф. Как холодно, ужас! Даже зубы мерзнут!
План был простой – зайти в редакцию, как бы в поисках Прохорова, которого, ясное дело, нет и не будет. В процессе поисков отсутствующего Прохорова выяснить, как выглядит репортер Столетов и на месте ли он. Если на месте, спуститься вниз, подловить его на выходе из офиса. И хорошенько обо всем расспросить. Вот в этом самом «хорошенько» и была главная загвоздка. Хорошенько – это значит точно зная, о чем спрашивать. Глафира не знала решительно.
Шарф, которым она обмоталась, как пленный французский драгун времен войны двенадцатого года, кололся и щекотал уши. Этот шарф связала толстая одышливая бабка, которая сидела на табуреточке при входе в деревянную избушку. Избушка располагалась неподалеку от Иркутска, на территории этнографического музея под названием «Тальцы», и именовалась «Дом ткача». Бабка сидела на табуреточке, смотрела за порядком из-под очков и орудовала спицами. Перед ней на столике были разложены носки, варежки, жилет тошнотворно-голубого цвета и вот этот самый шарф, нынешний Глафирин. Здоровенный Разлогов во всех без исключения «Домах ткачей» первым делом стукался лбом о притолоку. Он шагнул следом за Глафирой, стукнулся, выругался, бабка сурово взглянула из-под очков. Спицы продолжали мелькать. Ткацкий станок с натянутой основой и деревянной педалью, а заодно и веретено с прялкой Глафиру не очень интересовали. Зато Разлогову всегда страшно нравились всякие механизмы. Держась за лоб, он осмотрел станок, потом присел и полез куда-то под педаль.
– Ничего не трогайте тама! – прикрикнула бабка и на секунду перестала вязать. – Потому вещь музейная, редкая!..
– А это все продается? – чтобы отвлечь бабку от Разлогова, спросила Глафира и потрогала варежки.
– Продается, – буркнула бабка, и спицы опять замелькали. – Тока не береть нихто.
– Почему не берет? – удивилась Глафира.
Варежки были сказочные. Таких в Москве днем с огнем не сыскать, ей-богу!
Бабка глянула поверх очков, вздохнула так, что табуреточка под ней скрипнула, опустила на колени вязание и утерла рот концом платка.
– Так ить дорого выходить, – объяснила она неторопливо. – Вещь-от пустяшная, а работы с ей много. Шерсть обстриги, вымой, насуши, пряжу спряди, нитку скрути, да вишь, покрась! А прясть тоже не всякий день дозволено. Ежели б, например, прясть на Гаврилу, говорят, работа не впрок…
– На какого Гаврилу? – Это Разлогов спросил, вылезший к тому времени из-под ткацкого станка.
Глафира на него посмотрела, и бабка на него посмотрела тоже. Он был очень большой, в джинсах и черной майке. Темные очки зацеплены за ворот, и кругом паутина – и на майке, и на джинсах – должно быть, основательно лазал там, под станком. Серые глаза в угольно-черных прямых ресницах смотрели весело и как-то даже… любовно, что ли. Он подошел, одной рукой стал перекладывать вещички на столике, а другой прихватил Глафиру за талию. Всерьез так прихватил.
Бабка вдруг усмехнулась, очень по-женски.
– А Гаврила, милок, это у православных праздник такой! А ты каких будешь? Не православных рази? На татарина, чай, не похож!
– Не похож, – согласился Разлогов, – не похож я на татарина, мать! Это ты в самый корень смотришь!
– А я, милок, завсегда в его смотрю, в корень-от! – И тут бабка засмеялась и прикрыла рот большой ладонью. – Мне б лет пийсят скинуть, так я бы пряслицу в подлавицу, а сама – бух в пух! Особливо ежель с тобой вместе!
И тут Разлогов покраснел. Глафира видела это своими собственными глазами! Тучная бабка хихикала на своей табуреточке, расходилась от души. Вздрагивали и взблескивали ее спицы, воткнутые в вязаный ком. Пылинки танцевали над ткацким станком в прямом и жарком луче солнца, и венцы лиственной избы были темными от времени, а скобленый пол, наоборот, светлый от чистоты, и Разлогов стоял весь красный.
Глафира решила, что его надо спасать.
– А шарф сколько стоит, к примеру?
Бабка перестала колыхаться и призналась сокрушенно:
– Так ить тыщу рублев, доча. Говорю ж тебе, не укупишь! А как же? Нитку сучить, нитку свивать, а спервоначалу крутить!.. Да и рази ж кто знаит, как хороша пряха-то прядет! Недаром говорят…
Не слушая, Глафира взяла шарф – он был тяжелый, крупной вязки, и кололся, – и намотала его на себя.
– И-и, – махнула рукой бабка, – сказано тебе – тыщу рублев! Скидай, скидай, доча! Не укупишь.
От шарфа, несколько раз обернутого вокруг шеи, Глафире было до невозможности жарко, и кололся он ужасно. Надо было как-то намекнуть Разлогову, что шарф следует купить немедленно, и она спросила у бабки: