– Глафира Сергеевна, – громко сказал он, когда ответили, – кинолог очень просит вас забрать собаку, которую вы ей отдали.
– Вы что? – помолчав, спросила в трубке Глафира. – С ума сошли?!
– Приезжайте, – велел Волошин и положил трубку. И потер лицо обеими руками.
…Если Разлогова на самом деле убили, значит, это сделала его жена. Больше никому не удалось бы так легко и просто избавиться от собаки!
Глафира подъехала к шикарному, новенькому, с иголочки зданию, в котором, помимо всего прочего, помещалась еще и редакция журнала «День сегодняшний», с таким расчетом, чтобы точно не застать Прохорова на работе.
В этот самый день и час он всегда присутствовал на каком-то смутном совещании то ли в Минпечати, то ли еще где-то и больше в офис никогда не возвращался. Очень удобно.
Глафира была уверена, что такие совещания специально затем и собирают, чтобы поменьше торчать на скучном рабочем месте. Так сказать, создают законный повод для отдыха.
В подземный гараж она не поехала, приткнула тяжеленную разлоговскую машину кое-как, уповая только на то, что задеть ее никто не посмеет – исключительно из чувства самосохранения.
В короткой щегольской курточке она сильно мерзла, даже в машине мерзла. Да еще и снег вдруг пошел! Почему-то московские автомобилисты никогда не бывают готовы к «снегопадам и метелям», несмотря на то что зима наступает исправно, из года в год и из века в век, и еще ни разу на смену лету и осени не пришла весна, а вот поди ж ты!.. Дорожные службы «не справляются», техника «не успевает», водители в обмороке – оказывается, нужно было менять резину, снимать летнюю, ставить зимнюю!
Глафира была уверена, что к вечеру город встанет намертво, замкнутся все многочисленные «кольца» – и Садовое, и «третье», и «первое», и многострадальный МКАД! Хорошо бы сейчас не торчать возле щегольского офисного здания в центре Москвы, не прикидывать, как бы получше провести предстоящий разговор, не ежиться от холода в щегольской короткой курточке, а затопить камин, наварить картошки, чтобы пахло по всему дому сытным картофельным духом, обнять за шею мастифа Димку и рассказывать ему, рассказывать, и совать руки под теплый бок, и ронять слезы на шелковые широкие уши, и смотреть в карие, сочувствующие, все понимающие глаза, и жаловаться на то, что жизнь изменилась так непоправимо, и вспоминать, как все было раньше, когда она, Глафира, была еще нормальным человеком, свободным от груза, который давил теперь на ее плечи. А раньше – до груза! – она была уверена, что живется ей ничего.
«Это потом ты поймешь, что вместо, скажем, мешка асбеста теперь несешь железобетон, но это потом, потом».
Димка Горин, написавший эти стихи, должно быть, понимал жизнь лучше Глафиры.
Должно быть, мастиф Димка тоже понимал, потому что смотрел внимательно и серьезно, слушал, собирал складки на лбу. А может, совсем ничего не понимал, а слушал и собирал складки просто потому, что Глафира не давала ему ни малейшего шанса уклониться от ее словоизлияний и… как бы это сказать помягче… «чувствоизлияний»! Она изливала на него чувства, а он морщился, собирал складки, кряхтел, терпел. Разлогов ни за что бы не стал терпеть! Он вообще относился к Глафириным «чувствоизлияниям» сдержанно – всегда, с самого начала, и она долго не могла взять в толк – почему. Когда она кидалась ему на шею, он иногда даже рук из карманов не вынимал. Просто стоял и ждал, когда ей надоест кидаться. Ей долго не надоедало, правду сказать. Несколько лет. А потом она поняла, в чем дело, – просто он никогда ее не любил, и ничего тут не поделаешь. Из каких-то своих соображений он решил с ней жить и даже правила соблюдал – вот, к примеру, никогда не таскал своих девок на заграничные курорты, где могли быть знакомые. Он соблюдал правила, был по-своему честен, иногда нежен и всегда жил своей жизнью.
Глафира из-за этого сильно переживала, и долго – те самые несколько лет, что она кидалась ему на шею. А потом ей встретился Прохоров, и ему как-то ловко и моментально удалось убедить ее в том, что он и есть самая большая любовь ее жизни. И она… дала себя убедить. Правда, отчасти это напоминало игру в «ты первый начал» все с тем же Разлоговым. У тебя белокурые красотки, хорошо же!.. Значит, у меня редактор модного журнала. И вовсе мы не пытаемся ничего друг другу доказать, мы просто так живем – свободно и современно! У нас общий дом, общие знакомые, общая собака Димка, а личная жизнь у каждого своя.
Димка Горин, в честь которого мастиф и был назван, фыркал, крутил башкой и громогласно орал:
– Идиоты! Идиот и идиотка! Что это, мать вашу, за сериал «Санта-Барбара»?! – Брал Разлогова за свитер и встряхивал. Разлогов матерился и отбивался. – Нет, ты скажи мне, какого х… сериал-то играть?! Ну у тебя бабы – ладно, у всех бабы! А если она себе кого найдет, чего ты делать-то будешь, а?! На новой женишься?! Так я тебе заранее говорю – там, на кафедре, приличных больше не осталось, одни неприличные!
О Глафирином романе с Прохоровым знали все, но предполагалось, что не знает никто. Хотя Димка Горин, может, вправду ни о чем не догадывался. Как всякий гений, он смотрел немножко выше и дальше, чем все остальные «не гении», а того, что под носом, не видел вовсе.
Про то, что Глафиру никак нельзя «упустить», он толковал Разлогову по пьянке, а она подслушивала. Про то, что Разлогов достоин «самой лучшей бабы», особенно после «всего, что было», он толковал Глафире на свежую голову, и Глафира не знала, подслушивает Разлогов или нет. Вряд ли. Ему никогда не было дела до чьих-то чужих… переживаний. Искренне не было. «Я извлекаю из прошлого уроки и двигаюсь дальше, без всякого груза на плечах, но вооруженный новыми знаниями. Только вперед».
Вопрос о том, что там «такого» было в прошлом и почему «после этого» Разлогов достоин самого лучшего, так и оставался без ответа, хотя Глафира несколько раз осторожно пыталась выяснить, в чем дело. Димка Горин напускал на себя суровый вид, не без загадочности, и отвечал в том смысле, что, мол, что было, то прошло, а на ошибках учатся. То ли на самом деле не хотел говорить, то ли не знал ничего и все выдумывал, это на него похоже!..
– Я хочу домой, – громко сказала Глафира в темноте разлоговской машины. – Я хочу домой прямо сейчас. Там меня ждет моя собака.
Ах как Волошин смотрел на нее, когда на стоянке у «Эксимера» Глафира кинулась к мастифу, которого Лена Степанова держала на поводке! Поначалу, в угаре встречи с собакой, Глафира и внимания на Волошина не обратила, а потом ей вдруг стало неудобно, как будто кто-то горячим сверлом вгрызался в ее висок. Димка жарко дышал ей в лицо, и пытался лизнуть, и ухмылялся счастливо чудовищной акульей пастью, и заглядывал в глаза, и Глафира вдруг заревела, и ей показалось, что мастиф тоже чуть не плачет, и тут она почувствовала сверло, разрывающее ей висок. И уже не могла от сверла отделаться, оно вгрызалось все глубже, буравило насквозь. Димка все совался к ней, вскидывал на плечи пудовые лапы, гибкий драконий хвост молотил так, что по асфальту, кажется, расползались трещины, и подкидывал башкой ее руку так, что Глафира чуть не валилась на спину, и толкался, и лизал, и заглядывал в глаза, но сверло не отставало. Глафира оглянулась, разгоряченная, сияющая, позабывшая обо всех своих горестях и страхах, и, как будто на нож, наткнулась на взгляд Волошина.