Глафира волновалась – Даниил Красавин, еще бы! – а парни нисколько. Даниил Красавин, подумаешь!.. Мастодонт. Уходящая натура.
Подъезд старого дома был светел, чист и благолепен. Мраморная лестница, напоминавшая Глафире фильмы про Алексея Максимовича Горького, пролетарского писателя, проживавшего в особняке купчины Рябушинского, широка и приветлива, высокие окна отмыты до блеска, ковровая дорожка, затертая множеством ног, старательно подчищена, а латунные штучки, прикреплявшие дорожку к мрамору ступеней, горят, как жар!
Немного не хватало бюстов русских поэтов в нишах, античных ваз и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.
Глафира крутила головой во все стороны. И все ей ужасно нравилось. Только в таком доме и мог жить Даниил Красавин, снявший «Дождь», «Свет очей» и поставивший в своем театре абсолютно революционный спектакль «Преступление и наказание»! Где-то громко хлопнула дверь, потом что-то загудело, и в освещенной клетке лифта проплыла вниз сухонькая дама в меховой шапочке пирожком, державшая на поводке огромного мраморного дога.
– Класс, да? – восхищенно спросила Глафира у Дэна Столетова.
– Чего?
Глафира махнула на него рукой.
Дверь им открыл сам хозяин. Почему-то Глафира ожидала увидеть сухонького старичка в малиновом шлафроке, непременно с галстуком-бабочкой на морщинистой куриной шейке, с крохотными ручками в россыпях стариковских веснушек и мудрыми, водянистыми от старости глазами. Мэтр распахнул перед ними высоченную дверь и заорал так, что откуда-то сверху на чинное благолепие подъезда обрушилось эхо.
– Опаздывать?! – Мэтр вытаращил глаза, нисколько не водянистые. – Стервецы! Ждать вас, что ли?! Пошли вон отсюда!
Глафира сделала шаг назад. Дэн Столетов и друг Сапогов остановились в нерешительности.
– Стервецы! – раскатисто програссировал мэтр. – Штаны спущу и всыплю!
– Даня, – донесся откуда-то чистый и ясный женский голос. – Пригласи гостей войти!
– Приглашай сама! – грохнул мэтр. – Не желаю! Сто раз говорил, не нужны мне эти сволочные журналисты!
Тут он вдруг заметил Глафиру. Что было дальше, Глафира помнила не слишком отчетливо. Великий режиссер Даниил Красавин вдруг преобразился, на самом деле преобразился, на глазах!
– Па-а-азвольте, – провозгласил он и, оттеснив Дэна и его друга, за лапку ввел Глафиру в квартиру. Рука под тонким кашемиром водолазки была горячей и твердой. – Па-а-азвольте, – повторил он и в мгновение ока снял с нее курточку.
Глафира размотала шарф, который мэтр принял у нее из рук как некую драгоценность, некую часть ее самое, и пристроил на комод, и провел рукой – без всяких старческих веснушек! – будто погладил.
Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно:
– Опаздывать нехорошо.
– Прошу прощения, – сказала Глафира, завороженно глядя в его молодое, крепкое, загорелое лицо. Сколько ему может быть лет? Семьдесят пять? Семьдесят восемь?..
– Если б вы сейчас сказали «извиняюсь», – объявил мэтр, – я бы вас выгнал. Несмотря… ни на что!
Интересно, пронеслось в смятенной Глафириной голове, ни на что – это на что?..
– Как вас зовут?
– Глафира, – спохватилась она. – Я специалист по средневековой немецкой поэзии.
– Вы будете декламировать мне стихи? – весело удивился Красавин.
Понимая, что горит синим пламенем, вернее, уже погорела, Глафира моментально, но сбивчиво представила топтавшихся в дверях парней.
– Это фотограф Сапогов, он будет снимать. А это журналист Столетов, он будет писать.
– Прямо здесь?! – ужаснулся мэтр. – Он будет писать прямо здесь?
– Даниил, – сказали совсем близко, – не пугай детей! Проходите, пожалуйста. Сейчас Нина Ивановна подаст чай. И у тебя совсем нет времени. Через час приедет Кустурица. А Эмир никогда не опаздывает, ты знаешь!
Глафира была как во сне.
– И познакомь нас, наконец!
– Маша, это Сапогов и Петраков, один пишет, другой фотографирует.
– Столетов, – поправил глупый Дэн.
Великий режиссер махнул рукой:
– Какая разница! И так сойдет. А это Глафира, она чтец-декламатор. Декламирует из немецких поэтов. А это моя жена Маша.
Жена Маша протянула узкую руку так, как протягивают для поцелуя. Глафира едва удержалась, чтобы не приложиться. Маша была хороша, но какой-то чрезмерной, киношной, невсамделишной красотой. И одета она была как-то… невсамделишно. Фотографии таких женщин можно встретить в старых журналах – Аристотель Онассис и Мария Каллас, Джейн Биркин и Серж Гензбур, Тонино Гуэро и его жена Лора.
На жене Маше был шелковый бурнус, расшитый райскими цветами, из-под которого виднелись алые шаровары. Голова повязана косынкой туго-туго, так что бледное, правильное, без единой морщинки лицо выступает вперед. Тонкая рука обвита, как лентой, широким золотым браслетом, и кажется, что эта хрупкая кость с трудом выдерживает тяжесть старинного золота. Перстни, по сравнению с которыми Глафирин бегемот был просто глупой поделкой, переливались на пальцах.
В отличие от жены «сам» был в водолазке и джинсах. Глафира тоже была в водолазке и джинсах. И друг Сапогов, разинувший на жену Машу рот. И Дэн Столетов, оскорбившийся на Петракова, тоже.
В одной из многочисленных дверей бесшумно возникла серая женщина в сером платье и с серыми волосами.
– Прошу, – сказала она серым голосом и показала, куда именно просит.
– Не задерживайте Даниила Арсеньевича, – обращаясь к Глафире, попросила райская птица ласково. Глафире показалось, что она чем-то недовольна. – У него встреча, и еще ему непременно нужно успеть перекусить.
– И клизму! – грохнул мэтр. – Мне непременно нужно успеть поставить клизму до приезда твоего драгоценного Эмира!
Он не вошел, а влетел в комнату, потеснив парней, которые таращились по сторонам, и с грохотом затворил за собой высокие двери.
– Нам никто не нужен! – объявил он весело. – Мы будем петь и смеяться, как дети! – Тут он вдруг спросил совершенно серьезно: – А дальше как? Мы будем петь и смеяться, как дети, а дальше?
Дэн Столетов пожал плечами. Друг Сапогов глянул хмуро.
– Среди упорной борьбы и труда, – продекламировала Глафира.