В три часа пришел из школы Николай. Не раздеваясь, он съел холодный обед, побросал в сумку книги и опять направился к выходу.
– Коля! – в отчаянии закричал Борис. – Прошу тебя: останься с Вадимом хотя бы на пару часов! Мне нужно съездить на работу.
Тот равнодушно скользнул взглядом по сгорбленно-молящей фигуре отчима и пожал плечами:
– Я не могу. Простите, что не предупредил заранее… Я сегодня ночую у отца. У меня, знаете ли, есть настоящий отец.
И он хлопнул дверью.Через полчаса расплакался Вадим. Он кричал без остановки, почти не делая пауз для того, чтобы набрать воздуха в крохотные легкие. Борис сбился с ног, пытаясь успокоить ребенка. Он бегал с ним по комнате, укачивая на руках, тыкал соску, тряс погремушкой, снова укачивал – мальчик не желал затихать и снова и снова заходился криком.
В шесть часов вечера Вадим замолчал так же внезапно, как и заплакал. Он пососал молока из бутылочки и заснул, сжимая в ручонке погремушку. Борис рухнул на стул и в изнеможении откинулся на спинку.
За окном протяжно завыло небо. Серые капли заколотили в стекло, прилипая к нему и не скатываясь вниз, словно были сделаны из пластилина. Борис тяжело встал, доплелся до кухни, включил газ и с трудом взгромоздил на плиту полный чайник. Гудение конфорки подействовало на него успокаивающе, и Борис стал клевать носом. Через пять минут он уже спал за кухонным столом, уронив голову на руки.
Проваливаясь в тревожное и тягостное беспамятство, он знал, что увидит ее . В той же нелепой вязаной кофте и широкой юбке с поддетыми хлопчатобумажными шароварами, что были на ней тогда, в мертвой, запертой комнате безмолвного архива. Старуха-уборщица появилась из ниоткуда с неизменным ведром и половой тряпкой в руках. Она опять даже не взглянула на Бориса, спокойно прибираясь на его кухне и продолжая разговор с невидимым третьим собеседником.
– Его имя и его книги никто не вспомнит… – насмешливо озвучила она давнишнюю отчаянную Борину мысль. – А его собственное место – на кладбище!.. – И старуха затряслась в безудержном хохоте. – На кладбище! – повторила она, будто одно только это слово наполняло ее неописуемой радостью. – А то где же! И того не знает, дурачок, что он давно уже там! – Старуха внезапно перестала смеяться и закончила прежним ворчливым тоном: – Ему на кладбище надо, а он сидит здесь, штаны протирает!..
Произнеся эту новую зловещую околесицу, уборщица стала быстро таять в воздухе с глухим, горячим шипением. Она превратилась в пар, заполнив собой всю кухню, клубясь над плитой и поднимаясь к самому потолку.Борис вскинул голову от пронизывающего холода. Он сидел за столом и стучал зубами, как в лихорадке, несмотря на то, что вода из чайника выкипела до последней капли и превратила маленькую кухоньку в большую парную. Конфорка с треском отплевывалась от пустого и глупого сосуда, постанывающего в немом бессилии. Борис с трудом поднялся со стула, выключил газ и поплелся на онемевших ногах в комнату.
Настенные часы показывали без четверти восемь. Вадим безмятежно посапывал в своей кроватке. Ставшая ненужной погремушка валялась на полу.
В сотый раз за сегодняшний день Боря снял трубку телефона и срывающимися пальцами, не желающими попадать в отверстия диска, попытался набрать знакомый номер. Ему это удалось с пятой попытки, и через секунду он услышал гудок, а после щелчка спокойный голос в трубке тихо произнес:
– Я слушаю…
– Николай Давыдович, – прохрипел Борис. – Мне плохо. Мне очень плохо…Циклоп пришел в девять.
– Я тебя никуда не отпущу, – отрезал он, едва взглянув на Бориса.
– Мне нужно… Пожалуйста… – взмолился тот.
– Объясни толком, что случилось? Какая плотина, какое кладбище?
– Я должен предупредить руководство Дворца пионеров! – сбивчиво объяснил Борис. – К тому же я опять видел уборщицу…
– Где? – спокойно уточнил Циклоп.
– На кухне. – Боря перевел дух перед тем, как сделать главное признание. – Это… бабушка Назима!
– Сядь! – приказал Николай Давыдович и с грохотом отодвинул стул. – Ты никуда не пойдешь! Сейчас мы с тобой будем пить чай, а потом ляжем спать. Утром придет Галинка, и все будет… хорошо.
Борис изменился в лице.
– Галинка? – прохрипел он в нахлынувшем отчаянии. – Думаете, я ничего не знаю?
– А что ты знаешь? – осторожно поинтересовался Циклоп.
– Все! И про старуху, и про завещание! И про то, что вы мне подсунули женщину, которую я на самом деле полюбил! А она вовсе не Галинка… Не моя Галинка!
Учитель на миг остолбенел, но быстро взял себя в руки.
– Послушай, Боря, – сказал он как можно мягче. – Не продолжай… Не заставляй окружающих тебя людей делать то, что им совсем не хочется делать. Я… я не хочу расставаться с тобой. Я не хочу потерять тебя… навсегда. Потому что на этот раз я уже не смогу отвоевать тебя…
Борис криво усмехнулся.
– Мое место на кладбище, верно? Неужели все это из-за каких-то неведомых, призрачных сокровищ?
– Я не знаю ни про какие сокровища, – тихо произнес Циклоп.
– И про завещание старухи не знаете?
Бориса лихорадило. Он метался от стола к окну, хватал какие-то предметы и тут же клал их на место, лохматил волосы, замирал неподвижно и вновь принимался кружить по комнате.
Циклоп с тревогой наблюдал за его манипуляциями, а потом бросил совершенно бесполезную фразу:
– Успокойся, Боря…
Тот остановился, потом решительно выпрямился и, глядя в глаза учителю, спросил:
– Где мои книги? Где все шесть сборников моей прозы? Где мой членский билет Союза писателей Узбекистана? Зачем вы все спрятали от меня, зачем заставили забыть, что я – писатель?!
Циклоп медленно встал.
– Все твои сочинения, Боря, – с трудом произнес он, – остались там… – Он кивнул куда-то в сторону окна. – В том доме, в котором ты долго жил…
Борис не сводил глаз с бледного как мел учителя.
– Вернее, – поправился тот, – я надеялся, что они остались там… Вместе с погибшей Галинкой, вместе с ножницами, ножами и заточками, похожими на крест, вместе с едва не убитыми тобой людьми, вместе со старухой-уборщицей и ее пророчествами, вместе с твоими обмороками и приступами головной боли, вместе с твоим желанием написать чью-то судьбу.
– Я не понимаю… – пробормотал Борис.
Циклоп вздохнул:
– Прости меня, мой мальчик, за то, что мне приходится тебе это говорить. Но я больше не в силах бороться за тебя… Ты – не лауреат, Боря. И не писатель. Хотя мог бы им стать… За всю свою жизнь ты не написал ни одной книги, ни одного рассказа, ни одной строчки, за исключением той – единственной – в восемь лет… Когда-то, очень давно, тебя привели ко мне в школу прямо из больницы, куда ты попал после обморока. Тебя нашли на улице, и ты долго не приходил в сознание. А, очнувшись, рассказал, что твоя семья погибла во время землетрясения. Врачи уже тогда били тревогу. Но я вырвал тебя с больничной койки, потому что думал, что ты просто в шоке от какой-то пережитой тобою раньше трагедии, от чего-то увиденного или услышанного. Ведь страшное землетрясение сорок восьмого года, о котором ты, скорее всего, узнал из газет или от болтливых прохожих, случилось в Ашхабаде и Ташкент совсем не затронуло. Единственное, о чем я тогда не подумал, это о том, что Галинка, о которой ты рассказывал как о погибшей, – вовсе не плод твоей фантазии, а реальный человек. А раз так, то она, разумеется, – жива! Но об этом, много позже, догадался твой лечащий врач – единственный из всех докторов, кто верит в твое исцеление, – Матвей Сергеевич Лифанов. Он и разыскал твою Галинку… Но это было потом. А тогда, в далеком сорок восьмом, я думал, что спасу тебя… Я так думал и позже, когда ты начал запугивать пророчествами сверстников. Я защищал тебя как только мог… Но когда ты однажды ночью самовольно забрался в архив, куда я трижды отказывался тебя брать с собой, и был пойман охранником – тогда я почувствовал, что теряю своего мальчика. Меня вызвал Иннокентий Петрович и передал тебя «с рук на руки». Мы шли с тобой по ночному городу, и мне хотелось плакать. Потому что я полюбил тебя, Боря. Как сына. И я не хотел расставаться с тобой… Но это было неминуемо. Педагогический совет определил тебя в специнтернат для больных подростков – малолетних правонарушителей… Я тяжело переживал разлуку. Когда мне удавалось навещать тебя, я страдал оттого, что видел, как прогрессирует твоя болезнь. Ты протягивал мне газеты и журналы с воображаемыми публикациями и статьями, а я думал, как тебе помочь. Как? Свет надежды блеснул передо мной, когда ты закончил школу. Мне показалось, что дела пошли на поправку. Я добился медицинской реабилитации, и ты стал свободен. Ты даже поступил в институт! Я всегда знал, что ты – способный, умный и одаренный мальчик… Однако уже на первом курсе случилось несчастье. Ты ударил ножом, похожим по твоему мнению на крест, своего институтского товарища и выпустил ему кишки. Паренька чудом удалось спасти, а тебя пришлось поместить в спецбольницу. На целых пять лет! Я потерял бы тебя навсегда, если бы не Матвей. Два консилиума, потом комиссия, и долгожданное решение – «временно вменяем». Для меня и такое решение было большой радостью. Ведь «временно» – это надежда на «полностью». С большим трудом я устроил тебя работать в Республиканский архив и позаботился о том, чтобы тебя никто не тревожил, не досаждал тебе и ничем тебя не расстраивал. Твоя встреча с Галинкой и последующая женитьба стали для меня настоящим подарком. Мы с Матвеем вздохнули с облегчением. Ты даже перестал писать будущее в своей проклятой тетради! Перед нами снова блеснул лучик надежды. Увы, он оказался лишь жалкой искоркой. Все эти годы я боролся за тебя! Я пытался вырвать тебя из лап безумия, из этого страшного дома с белыми занавесками на зарешеченных окнах, именуемого домом скорби… Но я напрасно надеялся. Все осталось с тобой. Не исчезло, не растворилось в душных снах, не растаяло с годами… Ты продолжаешь считать, что Галинка погибла, ты уверен, что работаешь учителем литературы во Дворце пионеров и хочешь непременно бежать туда среди ночи, ты до сих пор думаешь, что твою судьбу предсказала страшная старуха! Ты продолжаешь по ее «завету» писать и пророчествовать, предрекая гибель близким людям… А в момент приступа – такого, как сейчас, – и сам готов кого-нибудь убить!