Он метался по своей крохотной комнате, плакал, потом часами сидел на кровати, уставившись в оцепенении на равнодушную стену в подтеках почти бесцветной краски.
«Все погибли… И Галинка, и Циклоп… И я тоже должен был умереть! Но я остался жить, и это – наказание! Возмездие за то, что я поверил старухе и всегда жил по написанному ею. За то, что я не нашел крест . Новая жизнь – это всегда искупление прежней. Награда или возмездие».
Он вспомнил:...
«Ты найдешь ключ к сокровищам и станешь убийцей, а судьбу не изменишь. Потому что мою власть не победить ни богатством, ни кровью…»
Через год тяжелых и безрадостных раздумий Борис понял, почему остался в живых.
«Все идет по кругу, но я должен уберечь своего сына от повторения моей судьбы. Нужно, чтобы он сам нашел крест и разорвал круг ».
Теперь почти все свое время Борис проводил за столом, склонившись над пожелтевшими от времени страницами в клеенчатом переплете. Он раз за разом, снова и снова перечитывал последнюю главу своего уже давно сочиненного романа со странным названием «Отель N».
В сырой, потускневший от непогоды мартовский день 1971 года Борис покинул свою безмолвную, скорбную обитель, пропитанную слезами и одиночеством. Он стоял на тротуаре, толкаемый со всех сторон спешащими куда-то по своим делам прохожими, и смотрел на небо. Оно было точно таким, каким он его запомнил в тот страшный вечер: свинцовым, надменным и холодным.
Борис брел по заново отстроенному Ташкенту, удивляясь переменам, произошедшим в нем. Они были заметны всюду: и в названиях улиц, и в безмятежно распахнутых окнах новеньких домов, и в самих людях, населяющих эти улицы и эти дома.
Борис шел по незнакомому адресу, понятия не имея о том, будут ли ему там рады. Он шел в свою новую жизнь, дразнящую и пугающую своей неизвестностью. Он шел на встречу со своим сыном, которого не видел пять лет.Матвей жил в добротном трехэтажном доме на улице Волгоградской. Небольшая квартира состояла из двух смежных комнат, маленькой кухни, совмещенного санузла и крохотного чуланчика, приспособленного под хранение ненужного хлама.
Едва Борис переступил порог этого холостяцкого жилища, он сразу же отметил про себя, что к его появлению здесь не готовились и едва ли рады ему.
В прихожей Матвей молча смерил взглядом его ссутулившуюся фигуру, кивнул и, щелкнув выключателем, удалился на кухню. Борис потоптался в нерешительности на пороге, потом сел на корточки перед забавным, улыбчивым пареньком со смышлеными глазами и аристократическим носом (точь-в-точь как у него самого) и прошептал, задыхаясь от волнения:
– Здравствуй, Вадька. Я – твой папа. Я… я так скучал по тебе.
Малыш внимательно посмотрел ему в глаза и не проронил ни слова.
– Я пришел, – продолжал дрожащим голосом Борис, – чтобы уже не расставаться с тобой. Потому что я люблю тебя.
Мальчик покачал головой, отвел в растерянности глаза и вдруг звонко крикнул:
– Дядя Матвей, когда мы будем ужинать?
– Не спеши, Вадим, – отозвался с кухни Матвей. – У нас сегодня не просто ужин, а ужин на три персоны!
«Он называет его «дядей», – отметил про себя Борис. – Это хорошо».
Мальчик опять кивнул и юркнул в комнату.
«Он просто смущен», – успокоил себя Борис и последовал за ним.
Первое, что бросилось ему в глаза, едва он переступил порог комнаты, – это большая фотография на стене в металлической рамке. На ней – он и Галинка, прижавшись друг к другу, с нежностью смотрели в объектив. Борис сразу вспомнил этот снимок. Как-то в воскресенье они вдвоем отправились в фотоателье специально для того, чтобы навсегда оставить память о тех счастливых и прекрасных днях, когда его сердце ныло от восторга, а два черных солнца светились любовью и нежностью.
Борис подошел вплотную к фотографии и долго, не отрываясь, разглядывал ее, будто намереваясь нырнуть головой в створ металлической рамки и оказаться опять в том сказочном, навсегда прекрасном мире.
– Это – я, – хрипло произнес он, повернувшись к сыну и тыча пальцем в снимок.
Вадим подошел поближе и внимательно, с какой-то недетской грустью посмотрел на фотографию, словно увидел ее впервые на этой стене.
Борис снова присел на корточки.
– Послушай, сынок, – сказал он, смущенно потирая колени. – Я понимаю. Тебе сейчас будет непросто заново привыкать ко мне. Но вот увидишь – все будет хорошо. Ты только знай: я никогда не бросал тебя и не переставал любить. У меня, Вадька, у самого не было ни отца, ни матери, поэтому я знаю, каково быть сиротой. Я знаю, как важно, чтобы тебя кто-то любил…
На пороге появился Матвей, держа в руках тарелки и три бокала. Он остановился, наблюдая эту сцену короткого, но искреннего объяснения в любви, и понимающе кивнул:
– Нам надо сесть за столом, чтобы была видна фотография.Какое-то время все ели в полной тишине. Наконец Матвей отложил вилку, налил вина себе и Борису, поднял бокал, словно взвешивая его в руке, и, глядя на фотографию, произнес со вздохом:
– За тебя, Галинка… Вечная тебе память.
Вадим поспешно поднял свою чашку с компотом и добавил серьезно:
– С днем рождения, мама…
Борис похолодел. Как он мог забыть?! Сегодня – день рождения Галинки! Жестокий Матвей умышленно подчеркнул его забывчивость. Он словно специально демонстрировал свое спокойное превосходство перед ним на глазах у ребенка.
Борис закусил губу от досады и, повернувшись к фотоснимку, сказал тихо:
– С днем рождения, любимая.Глубокой ночью, когда Вадим давно уже спал в своей кровати, Матвей с Борисом сидели на кухне в глубоком молчании под оглушительно-тяжелое тиканье настенных часов. Матвей курил и неспешно выпускал юркие струйки дыма, похожие на молодых змеек, в распахнутое настежь окно. Борис сидел, сгорбившись, за столом и угрюмо рассматривал свои руки.
– Я понимаю, – сказал он наконец, прокашлявшись. – Ты считаешь меня в какой-то степени виновным в том, что случилось… В смерти Циклопа…
Матвей медленно потушил окурок в пепельнице и не проронил ни слова.
– Я причинил много зла людям, – продолжал Борис чуть не плача. – В том числе – самым близким. Но поверь: я лишь хотел изменить написанное. Я как мог сам боролся со злом, с черной силой. Только делал это неправильно. Теперь я знаю: предсказанному злу можно противопоставить только веру в добро. Черной силе нельзя показывать, что веришь ей, нельзя давать понять, что на нее нет управы. Потому что, как сказал один мудрый старик на скамейке в парке, наша жизнь пишется не нами и не черными старухами…
Матвей слушал внимательно, опустив голову. Казалось, что-то насторожило его в последних словах Бориса. Он вздрогнул, внимательно посмотрел ему в глаза, словно пытаясь догадаться о том, какие еще открытия сделал этот человек в своем долгом духовном заточении. Потом решительно встал и произнес твердо, подводя итог долгому, пасмурному дню, а может быть, всему прошлому: