Генерал лежал в палате интенсивной терапии, утыканный капельницами, трубочками и проводами датчиков. У изголовья попискивал монитор. Шевелить мог только головой.
Увидел Калмычкова, бледное лицо исказила попытка улыбнуться.
— Считай, что я вскочил и кинулся с объятьями, — еле слышно пошутил Арапов.
— Еще как вскочите и побежите, Серафим Петрович! Какие ваши годы.
— Да, да, побегу… Побегу, Коленька! Я не сдаюсь! — бодрился генерал. Видел бы он свои глаза. Тоска измотанной, загнанной лошади. «Скорее бы все кончилось…» — застыло на дне этих глаз.
Калмычков присел на стульчик рядом с изголовьем.
— Как же вы не побереглись, Серафим Петрович? — он знал, что больных нельзя расстраивать, но не смог удержаться от вопросов.
— Сам не пойму… — ответил генерал. — Готовился, знал, что цапнут. Сомневался, с какой стороны. Думал, шухер наш припомнят, — генерал перевел дыхание. — В гибели майора ФСБ обвинили. И в срыве их операции… Я ж говорил, Контора в долгу не останется! Чью-то голову потребует. Наши решили рыбку съесть и свой интерес соблюсти. Конторе лизнули, и от меня избавились.
— Поправитесь и вернетесь, Серафим Петрович… — успокоил генерала Калмычков.
— Нет, Коля, мне хана! А вот ты поостерегись. Ты теперь вся наша надежда… Я с тебя вопросы снял — по Щербаку и майору. Моя, мол, оплошность. Надеюсь, щербаковские хозяева успокоятся. Жаль, самоубийцу не сберегли. Можно было бы считать операцию успешной.
Что-то удержало Калмычкова от соблазна порадовать генерала предположением о невредимости самоубийцы. Обрублены концы — значит, обрублены. Пусть никто о нем больше не знает и не достает беднягу. Да и жив ли он? Может, замерз в ту же ночь в соседнем сарае.
— Ну и Бог с ним, — согласился генерал с калмычковскими мыслями. — Одно дело до ума не довел — тебя. В Москву пристроил, теперь там двигать надо. Для них ты чужой. Как детдомовский ребенок. Оденут-обуют, а любить все равно своих больше будут. Рано я выпадаю. Годик-другой, и взлетел бы!.. — Генерал перевел дух. — Держись Бершадского. Пусть думают, что ты по их линии выдвиженец. Кому надо, правду знают.
— Хорошо, Серафим Петрович. Не беспокойтесь. Я обуркаюсь… — сказал Калмычков.
— Главное, не забывай: кто тебя и зачем, продвинул. Переметнешься, на том свете руки не подам.
— Товарищ генерал! — обиделся Калмычков. — И вы подыметесь, и я послужу. Еще бы понять, какая разница между «нашими» и «не нашими». Честно говоря, не различаю.
— Нет ее… — ответил генерал. — Поэтому и не различаешь.
Сказал и замолчал. Отвернулся к стене. Пару минут о чем-то думал, потом виновато улыбнулся:
— Нашел ты время — вопросы задавать…
— Забудьте, Серафим Петрович! Смудачил… — замахал руками Калмычков.
— Нет, Коля. Все должно быть понятно. Без дураков. Месяц назад я сам думал, что понимаю: «наши» — за Россию, «не наши» — против. Помнишь, спрашивал, где помирать собираешься?.. — Генерал разволновался, задышал прерывисто. Калмычков хотел остановить его: «Бог с ними, Серафим Петрович…», но генерал уперся. — Это важно! Отдышусь чуток. Знал, что ты спросишь. Хотел разобраться. Не получилось. Запутался, когда начал считать. Слишком много «не наших» набрал.
— Время такое, Серафим Петрович. Все под себя гребут. И «наши» и «ваши»… — сказал Калмычков. — Давайте я вам апельсинчик почищу. Или по глоточку? Я принес.
— Нельзя мне по-глоточку… — ответил генерал.
— А волноваться — можно?
— Не перебивай. Тяжко мне… Слишком много их, которым «насрать». На страну, на людей, на будущее!.. Как слепые!.. Снова пилят сук, на котором сидят. И мы на этом суку, Николай.
— Мы же не пилим, — сказал Калмычков.
— Пилим, еще как пилим… Дай мне таблеточку… Ага… И стаканчик, — генерал выпил таблетку. Калмычков утер полотенцем его губы и подбородок.
— Мы кого привыкли в пакостях винить? — продолжил генерал. — «Запад»! Те еще друзья!.. Они, конечно, рулят в развале. Но исполнители — наши, «россияне»! Смекнули, что совесть не в цене, и решили, убогие, поменять ее на деньги. Вперед, обогащайся, как можешь! На местах, в городах, поселках… Мэры-чмэры, чиновники… Гаишники, бандюки, налоговики, таможенники, ЖЭУ, РЭУ… Вани, Тани, Мани… На каждой вшивой должности подгрызают мелкими зубками общий сук! Пожарники взятки берут… Учителя!.. Врачи!.. Деньги — превыше всего. Сирот обирают, стариков. Хапнули — и счастливы!.. Правда им не нужна, и совесть — мешает. А закон без совести, точно — дышло. Орудие преступления. Дожили! Девяносто процентов населения — преступники. Бери и сажай по действующему законодательству. Только брать некому — милиция на заработках. Она из тех же процентов… Как там Егоров говорил?.. Эра беззакония! Девяносто процентов — это народ, Коля… Весело?
— Такая система, Серафим Петрович: не украдешь — не проживешь. Без денег — как? Совестью семью не накормишь. Люди загнаны в предложенные обстоятельства, — сказал Калмычков.
— Может, и загнаны… А может, и нет… Они же умные! С образованием. Глотки на митингах драли: «Даешь демократию! Долой СССР!» На выборах голосовали. И деньги рвут, заметь, не на прокорм семьи — на роскошь и излишества, которым края нет… От гнили своей, от жадности и зависти. От нее Россию в семнадцатом году продали, и в перестройку на ту же удочку попались. Поделом!.. Потеряли мы что-то главное… Не удержали… На чем жизнь стоит. Летим, теперь, в пропасть: об один выступ ударимся, об другой… А впереди — расплата. Жестокая, и одна на всех. Бедных, богатых, честных и воров. Единственное, что смогли заработать… Дальше — как? Жить как будете, Коля?
— Как-нибудь… Выкрутимся.
— Как добрый дядя скажет… — Генерал перевел дух. На лбу проступили капельки пота. Губы дрожали. — Жалко мне вас. Помру с облегчением. Вроде на боевом посту. Не бросил, не сбежал… Очень хотелось. Ничего родного в этой толпе не осталось. Как подменили людей. А мне замену не прислали… Бывает так?
— Не знаю… Какие-то у вас белоэмигрантские настроения, — сказал Калмычков. — Невозможно переделать людей. И надо ли?.. Довольны властью. Воровать не мешает, а честно работать никто особо не рвался. Деньгам все равно, как их получили.
— Деньгам — да, — согласился генерал. — А людям? Шалеют от денег, очевидного не замечают. В один день лафа кончится! Экономика только по телевизору существует. Армия и флот догнивают… Государство — пустая оболочка. Сердцевину черви выели. Долго простоит? Своими руками могилу вырыли. Пойми теперь: кто «наши», кто «не наши»…
— Ничего в политике не смыслю! — сказал Калмычков. — В вашу совесть верю, Серафим Петрович. Вы не могли выбрать худшее.
— В том и беда, Коля, что почти никто не выбирал. Судьба так сложилась! Ты тоже не выбирал, а прочно к нашей компании привязан. Или, думаешь, джипы с автоматчиками кому попало раздают? Теперь твоя очередь услуги оказывать. Если честно, самое лучшее ни в какие команды не входить. Сидеть на даче и цветочки выращивать.