— Во всяком случае, ближайшая, кровная родня самого Гая Мария, — вставил Луций Марций Филипп.
Публий Рутилий Руф обернулся на голос бывшего претора, наморщив веснушчатый лоб.
— Как это проницательно с твоей стороны, — проговорил он ласково, — провести различие между кровным родством и близостью, основанной на деньгах! Если бы не эта тонкость, ты бы оказался накрепко связанным с Гаем Марием, точь-в-точь прилипало! Ведь по части денег Гай Марий тебе ближе отца родного, Луций Марций! Готов поклясться, что ты за один раз выклянчивал у Гая Мария больше денег, чем получил от родителя за всю жизнь. Если бы деньги были подобны крови, то и тебя вполне можно было бы обвинить в принадлежности к италикам!
Сенат грохнул от смеха. Раздались хлопки и свистки. Филипп покраснел как рак и спрятался за спинами соседей. Рутилий Руф вернулся к теме своего выступления.
— Давайте более серьезно отнесемся к наказаниям, предусмотренным в lex Licinia Mucia, умоляю! Как мы можем подвергать порке людей, с которыми нам предстоит и дальше сосуществовать, которые снабжают нас воинами и деньгами? Если некоторые безответственные члены сената поносят других членов сената, основываясь единственно на происхождении последних, то чем мы отличаемся от италиков? Тут есть над чем задуматься. Плох тот отец, который единственным методом воспитания сына полагает ежедневное битье. Такой сын не любит отца, не почитает его, а ненавидит! Если мы потащим под кнут свою италийскую родню, то впредь нам придется сосуществовать на полуострове с людьми, питающими к нам лютую ненависть. Если мы навсегда закроем им возможность добиваться гражданства, нам придется жить бок о бок с людьми, ненавидящими нас за высокомерие. Если мы выгоним их из их домов, нам придется сосуществовать с людьми, ненавидящими нас за бессердечность. Сколько же злобы на нас обрушится! Гораздо больше, отцы-сенаторы и квириты, чем можно снести от народа, живущего на той же земле, что и мы.
— Тогда загоним их еще дальше, — утомленно проговорил Катул Цезарь. — Так далеко, чтобы нас не касались их чувства. Они заслуживают этого, раз покусились на самый драгоценный дар, какой способен предложить Рим.
— Попытайся же понять, Квинт Лутаций! — воззвал к оппоненту Рутилий Руф. — Покусились, но потому, что мы не отдаем его сами! Когда человек крадет то, что считает принадлежащим ему по праву, то не называет это воровством. Для него это — возврат своего.
— Как он может возвратить себе то, что никогда ему не принадлежало?
Рутилий Руф махнул рукой:
— Что ж, я попытался убедить вас, насколько глупо применять столь устрашающие меры наказания к народу, вместе с которым мы соседствуем, который путешествует по нашим дорогам, составляет большинство населения в местах, где мы строим свои виллы и имеем поместья, который обрабатывает нашу землю, если только мы не прибегаем к рабскому труду. Не стану больше распространяться о том, к каким последствиям приведет наказание италиков.
— Возблагодарим за это всех богов! — вздохнул Сципион Назика.
— Теперь перейду к поправкам, предложенным нашим принцепсом — но не Гаем Марием! — продолжал Рутилий Руф, не обращая внимания на укол. — Позволь указать тебе, принцепс, что трактовать иронию другого оратора как серьезное предложение является отступлением от правил риторики. Будь впредь осторожнее, иначе люди скажут, что твое время прошло. Однако могу тебя понять: трудно отыскать нужные слова, когда говоришь, переча подсказке собственного сердца. Разве я не прав, Марк Эмилий?
Скавр ничего не ответил и густо покраснел.
— Платные осведомители и телохранители — это совершенно не в римских правилах! — сказал Рутилий Руф. — Если мы пойдем на то и другое, исполняя lex Licinia Mucia во всей его суровости, то покажем италийским соседям, что боимся их. Мы покажем им, что новый закон направлен не на то, чтобы карать преступников. Нет, он преследует цель подавить в зародыше всякое будущее сопротивление. И чье? Наших же италийских соседей! Тем самым мы откроем свои опасения насчет того, что им куда легче заглотнуть нас, чем нам — их. Столь строгие меры и такие несвойственные Риму действия, как использование платных осведомителей и вооруженных телохранителей, будут свидетельствовать о том, что мы испытываем чудовищный страх, что мы слабы — да, слабы, а не сильны, учтите это, отцы-сенаторы и квириты! Человек, чувствующий себя по-настоящему в безопасности, не прибегает к охране из бывших гладиаторов и не косится через плечо. Человек, чувствующий себя по-настоящему в безопасности, не предлагает вознаграждения за сведения о своих врагах.
— Чепуха! — пренебрежительно бросил принцепс Сената Скавр. — Платные осведомители — уступка здравому смыслу. Это облегчит геркулесову задачу, стоящую перед судами, которым придется разоблачать фальсификаторов десятками тысяч. Любой способ, облегчающий и сокращающий процедуру, является желательным. То же можно сказать и о вооруженных телохранителях. Они предотвратят выступления и бунты.
— Слушайте, слушайте! — раздалось из разных концов зала. Послышались аплодисменты.
— Я и сам вижу, что обращаюсь к тем, чьи уши превратились в камень, — молвил Рутилий Руф, горестно пожимая плечами. — Как жаль, что лишь немногие из вас умеют читать по губам! Тогда позвольте мне закончить следующими словами: если мы узаконим платных осведомителей, то заразим нашу любимую родину страшной болезнью, которая будет терзать ее много десятков лет. Наушничество, шантаж, сомнение в друзьях и родне! Повсюду найдутся люди, способные на любую низость ради денег, — что, я не прав, Марций Филипп? Мы спустим с поводка нечисть, которая давно уже завелась во дворцах заморских царей и ползет изо всех щелей там, где людьми правит страх и где действуют репрессивные законы. Останемся же теми, кем были всегда, — римлянами! — Он сел. — Это все, Луций Лициний.
Никто не аплодировал, только по залу пронесся легкий шумок, а Гай Марий широко ухмыльнулся.
«Да, — думал Марк Ливий Друз, видя, что заседание идет к концу, — это действительно все. Принцепс Сената Скавр выиграл, Рим проиграл. Разве те, чьи уши превратились в камень, способны расслышать Рутилия Руфа? Устами Гая Мария и Рутилия Руфа говорил здравый смысл — ясный, как день, доступный, казалось бы, и слепцу. Как сказал Гай Марий? Жатва смерти и крови, несравнимая с урожаем засеянных драконовых зубов! Беда в том, что мало кто из них знаком с италиками, если не считать нечастых сделок и межевых споров. Откуда им знать, — печально размышлял Друз, — что в душу любого италика давно заронено семя ненависти и мести, которое только ждет своего часа, чтобы взойти? Я сам ничем не отличался бы от остальных, если бы случай не свел меня с Квинтом Поппедием Силоном на поле брани».
Его зять Марк Порций Катон Салониан сидел неподалеку, на верхнем ярусе. Добравшись до Друза, он положил руку ему на плечо:
— Ты пойдешь со мной домой, Марк Ливий?
Друз не спешил вставать; рот его был приоткрыт, в глазах стояла тоска.
— Иди без меня, Марк Порций, — откликнулся он. — Я очень устал. Дай собраться с мыслями.