Что же это было, эта кобальтово-зеленая тень? Понятно, что это был Фредерик, но почему она видела его по телефону?..
Нет, она не видела эту кобальтово-зеленую тень, она слышала ее.
Соня встала с кровати и прошла на кухню. В коридоре ее взгляд упал на то зловещее место на стене, в первый раз за столько времени. Гипс, которым была заделана выбоина, засохнув, оставил небольшую вмятину.
Она открыла одну из двух бутылок сицилийского вина, припасенных для особых случаев. С вином было проще: не надо было нервничать или пугаться, если оно имело красный запах или круглый вкус.
Паваротти спал в клетке-переноске, обмотанной махровым полотенцем и помещенной в маленькую дорожную сумку «Луи Вуитон». Соня еще ни разу не пользовалась этой сумкой, которую ей когда-то подарил Фредерик. Сумки «Луи Вуитон» казались ей вульгарными, но для транспортировки попугая они, по ее мнению, вполне годились.
Она сидела одна в четырехместном купе, поставив сумку с Паваротти рядом с собой, а на сиденье напротив разместив свою сумочку и дорожное чтиво. Ей надо было продержаться еще четыре минуты, пока поезд не тронется и Кур вместе с вокзалом не останется позади.
Она посмотрела на перрон сквозь покрывающий стекло узор из тонких ручейков-прожилок. Там какой-то довольно упитанный подросток бросил монету в автомат с напитками и закусками и нажал несколько кнопок. Автомат не реагировал. Он еще раз пощелкал кнопками — безрезультатно. Он нажал на кнопку «возврат денег» — ноль реакции.
Мальчишка осмотрелся и встретился глазами с Соней. Та пожала плечами.
Мальчишка стукнул кулаком по автомату. Потом еще и еще раз, все больше свирепея.
«Не иначе результат саботажно-подрывной деятельности Министерства здравоохранения», — подумала Соня и улыбнулась. Она с утра, с того момента, как передала Малу ключи от квартиры, была в хорошем настроении. У нее было такое ощущение, как будто она сбросила с плеч тяжелую ношу.
Она начинала новую жизнь налегке. Кроме Малу, никто не знал цели ее путешествия. Как и ее нового номера мобильного телефона.
Малу приняла квартиру вместе с мебелью, потому что не собиралась туда переезжать. Она была нужна ей только как «отдушина в чересчур тесных отношениях с Альфредом». В конце лета она обещала вернуть Соне ключи.
Но Соня знала, что никогда уже больше не вернется на эту постылую улицу. Никогда не поднимется по этой затхлой лестнице. Никогда не вставит ключ в новый замок, врезанный в наспех отремонтированную дверь. Никогда не будет разогревать готовые блюда из супермаркета в дешевой крохотной кухоньке-нише. Никогда не будет вдыхать запах пищи из чужих кухонь, поступающий через вентиляционное отверстие в ванной. Никогда больше не вызовет посреди ночи такси, чтобы сменить тоску квартиры на тоску ближайшего бара.
Локомотив издал продолжительный, жалобный свисток. Мальчишка в последний раз пнул ногой автомат и вскочил на подножку вагона. Поезд, дернувшись, тронулся.
Соня поспешила углубиться в свой справочник по бальнеологии, [3] чтобы избежать зрительного контакта с каким-нибудь запоздавшим пассажиром, ищущим свободное место. Но никто не пришел, кроме проводника. Он проверил ее билет и пожелал ей счастливого пути.
Через несколько минут мимо поплыли окраины города. Соня смотрела на унылые шеренги одинаковых жилых домов с палисадниками, на мокрые от дождя фасады, уродливые промышленные постройки маленьких фирм, неуклюжие рекламные надписи которых назойливо светились на фоне мрачного промозглого пейзажа.
Соня отвернулась и опять уткнулась в книгу.
— Здесь свободно?
Соня с досадой подняла голову. На пороге купе стояла пожилая женщина в желтом дождевике и с осуждением смотрела на занятое сиденье. Соня молча убрала свои вещи. Женщина сняла дождевик. Она была одета во все желтое: брюки из шотландки с преобладанием желтого, жакет и пуловер из желто-пятнистого кашемира, желтый шарф с нежным цветочным узором. Волосы ее тоже были желтыми. Только подведенные глаза были зелеными, а губы накрашены ярко-розовой помадой.
Соня снова сосредоточилась на чтении. Она чувствовала, что женщина разглядывает ее, и отчаянно впилась глазами в справочник. Она не испытывала ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было разговоры.
Но Паваротти, как нарочно, раскудахтался. Соня попыталась игнорировать его возмущенные тирады.
— Вашим попугайчикам нужен воздух, — сказала женщина.
Соня заглянула сквозь приоткрытую молнию внутрь сумки. Ей пришлось из вежливости ответить:
— Ему вполне хватает воздуха.
Женщина помолчала немного, потом спросила:
— А он что, один? Без подружки?
— Нет, он холостяк.
— Понятно. Я это называю одиночное заключение. Волнистые попугайчики — стайные птицы.
— Паваротти терпеть не может волнистых попугайчиков.
— Откуда вы это знаете?
— У него уже было две подружки. И он обеих заклевал насмерть.
— Заклевал насмерть? — удивленно воскликнула женщина. — Значит, с ним что-то не так.
— Просто он предпочитает быть один. Говорят, такое бывает.
— Надеюсь, у него есть хотя бы зеркало?
— Зеркало он тоже клюет.
— А главное — никаких пластмассовых или даже деревянных, но искусственных веток. Иначе у него могут воспалиться лапы.
— Он сидит на буковой ветке, выращенной в биологически чистой почве.
— Можете иронизировать сколько хотите…
Поезд ехал по узкому ущелью. Вдоль железнодорожного полотна справа и слева стояли ели с тяжелыми, мокрыми от дождя ветвями. Время от времени среди них мелькали нежно-зеленые лиственницы. Видавший виды вагон второго класса раскачивался и громыхал колесами. Соне приходилось водить пальцем по строчкам, чтобы не потерять место, где она читала. Краем глаза она следила за женщиной. Та неотрывно смотрела на сумку с Паваротти, словно пытаясь установить с попугаем телепатическую связь.
Руки она положила на колени. Это были необыкновенно большие и грубые руки. Лак на ногтях был того же ярко-розового цвета, что и губная помада. Выпуклые ногти напоминали лакированные ореховые скорлупки.
При виде этих рук Соне стало как-то не по себе. Она подняла голову. Желтая попутчица смотрела ей прямо в глаза.
— Я этими руками всю жизнь работала как проклятая, — пояснила она, словно пытаясь оправдать свои руки.
Соня не знала, что ей ответить.