Та не шелохнулась. Тогда Антонина Ивановна легла на ковер и обняла девочку за острое это плечико, немым укором висевшее в воздухе. Катька не сбросила материнской руки – и в самохваловской квартире воцарилась непривычная тишина.

«Уснули, что ли? – подумала тетя Шура, дежурившая у сквозной розетки за стеной, и покинула боевой пост. – Больно уж тихо!»

* * *

Вынудила она меня! Вынудила! Обвела вокруг пальца. А я как дура…

Хочешь в Москву? Пожалуйста. Станцевать? Пожалуйста! С другой стороны, ведь она у меня одна. И я у нее одна. И нет у нас никого, а Борька не считается: ему до сестры нет никакого дела. Вот сдохнет она – ухом не поведет. Была Катя – и нет Кати. Все-таки, что ни говори, мужики, они вроде как слабоумные. Женщина, она что? Она всегда при себе, при детях… Бывают, конечно, шалавы, а так все бабы одинаковые: и о детях позаботится, и о нем, и о себе. Если не забудет.

Что я с ней делать буду? Тринадцати нет, а гонору… Вот зачем он умер так рано-то? Хорошо устроился: лежи-полеживай, а я тут с ней… Москву подавай! Знаю я, какая-такая Москва-Размосква! Андрей…

У дуры моей уже Андрей. А я?

– А ты, Тоня, сама, между прочим, виновата. Ну случилось, бывает… Мой, ты думаешь, так не делает? Много ты знаешь! Это со стороны все гладко да ладно…

– Что ты на своего наговариваешь? – вяло поддержала разговор с соседкой Антонина Ивановна.

– Я наговариваю? – взвилась Санечка. – Я молчу. Молчу и терплю. Потому что Ирка у меня. И все терпят. Не ты одна! Подумаешь, к подруге зашел! Ну зашел на часок-другой, побыл и вышел. А ты сразу – вон, знать не хочу. Чего добилась? Был мужик – и нет мужика. А ты ведь замуж за него собиралась, – напомнила тетя Шура, разглядывая развешанную на стульях одежду.

– Хорошо, не вышла: Бог уберег.

– От чего тебя Бог уберег? От лишней копейки в доме?

Антонина в ответ вздохнула и поправила на голове газовую косынку, под которой топорщились металлические бигуди. Последние полтора месяца Самохвалова вела жизнь, противоестественную для своего темперамента: работа – дом – работа, Никарагуа – Советский Союз, юбка – дурные мысли. Последние напрочь лишали ее сил и мучили. Все. До одной. И дочь-то она проглядела. И подругу потеряла. И постарела. И никому не нужна. И вообще весна скоро, а даже сшить себе ничего не хочется. Все равно не для кого.

«Для себя!» – уговаривала ее Санечка и мимоходом решала собственные задачи, повышая свою собственную самооценку. Семья – полная, дочь – десятый класс оканчивает, слава богу, жива-здорова и не надо больше ничего, и так все есть. Главное – это понимать и ценить. А если не ценить, то будешь, как Тонька, сопли на кулак наматывать. Нет уж, не надо!

Изредка заходила Адрова, вроде как проведать. Пила чай и не переставая поучала подругу, ссылаясь на убедительный опыт знакомых. Видя Самохвалову в не свойственном для нее раздрае, Татьяна Александровна испытывала к той искреннее чувство заботливой дружественности и даже предлагала познакомить с каким-то разведенным, давно разведенным, мужчиной. Просто так. Для встреч.

– Для здоровья, не больше, – уговаривала она Антонину и рассказывала, к чему приводит длительное воздержание.

Антонина Ивановна лекции Адровой слушала внимательно, с приводимыми доводами соглашалась, но на встречу решиться не могла. А вдруг? Что я, девочка, что ли?!

– В том-то и дело, что не девочка. Годок-другой – и не взглянешь!

Самохвалова адровских прогнозов пугалась и перед сном усердно покрывала кожу лица кремом «Ponds», веря в его целительную силу. В то время по телевизору не показывали рекламу, где восемнадцатилетние девы под толстым слоем безупречного макияжа демонстрируют эффект антивозрастных средств, по сценарию ролика просыпаясь ранним утром в постели с любимым. В начале восьмидесятых Антонина Ивановна могла получить рекомендации к использованию волшебного крема самое большее от сарафанного радио, бесперебойно работавшего в женской среде. В надежде на волшебное средство Антонина Самохвалова, катастрофически не успевая, изо всех сил устремилась за хвостом кометы под названием «женская молодость», о которой заботливая Адрова предлагала забыть раз и навсегда.

– Уж очень разборчивая ты, Тоня.

– Какая уж есть, – обижалась Самохвалова и мысленно представляла себя юной, точно такой, какой запечатлел ее Сеня в пору их медового месяца: этакая Софи Лорен с монгольским разрезом глаз. Не хуже настоящей, это точно!

На минуту эта ретроспекция восстанавливала подточенные адровским цинизмом, а может быть, просто здравомыслием, силы, а потом – становилось еще хуже. Поэтому Антонина Ивановна, сидя в батистовой ночной сорочке на краю кровати, сосредоточенно смотрела внутрь наполненной жирным кремом банки и искренно расстраивалась. В банке было заметно дно, а на лице – возраст.

Утром самочувствие Самохваловой стремительно ухудшалось. Утро в ее жизни стало временем открытий, естественно, ужасных. Во-первых, она обнаружила увядшую шею, а во-вторых, выцветшие губы.

«Как же так? – бунтовала Антонина, строго-настрого предписавшая дочери даже мусор выносить с накрашенными губами, конечно, когда войдет в соответствующий возраст. – Как же?! Как же?!»

– Против природы не попрешь, – успокоила ее тетя Шура, посвященная в причины дурного настроения соседки.

– А Валька? – не могла успокоиться Самохвалова.

– А что Валька? – корректно уточняла Санечка. – Валька-то лет на десять, а то и пятнадцать моложе тебя.

Антонина Ивановна надувала губы и раскладывала на своем полированном столе ткань, поверх которой пристраивала выкройку.

– Кроить собралась? – наивно переспрашивала тетя Шура, всем своим видом показывая, что ничего особенного не произошло и обижаться на пустом месте нечего. Она же вот не считает себя красавицей, хотя и младше Антонины лет на пять, а то и на семь. Она просто себя с Валькой не сравнивает, чтобы не огорчаться. А шило в мешке не утаишь: тоска у нее, у Тоньки. А нечего было мужиками разбрасываться!

Самохвалова не удостаивала соседку ответом, а доставала портновские ножницы и угрожающе клацала ими в воздухе.

– Ну я пойду, что ли… В комбинат сбегаю: все ли в порядке… Заходи сама-то…

– Некогда, – цедила сквозь зубы Антонина и делала на ткани первый разрез. – Ехать скоро.

– Взяла, что ли, билеты? – внешне равнодушно интересовалась Санечка.

– Взяла.

– Надолго?

– Неделя.

– Делать тебе нечего, по Москвам разъезжать, – с еле уловимой завистью роняла тетя Шура и наконец-то вылезала из-за стола, ставя точку в бессмысленном, на ее взгляд, разговоре.

– Тебе виднее, – обрезала ее Антонина и с облегчением закрывала за соседкой дверь.

Совсем иначе ощущала себя Катька после того злополучного родительского собрания, ощутившая себя на седьмом небе от счастья. Мать, пытаясь загладить вину перед дочерью, не просто посулила поездку в Москву на весенние каникулы, но и в целом, как казалось Катьке, стала добрее и внимательнее.