— Да, Вианн, наверное, права, — сказала Жозефина. — Ну, что там у нас творится с тестом для лепешек?
Ее замешательство потонуло в восторженных воплях детей, и Алиса, по-моему, ничего не заподозрила. А вот Вианн явно что-то почувствовала — у нее невероятное чутье на невысказанные секреты и нерассказанные истории. Ее глаза, темные, как кофе-эспрессо, способны, кажется, разглядеть даже тени в человеческой душе.
Я оглядел гостиную. С тех пор как приехала Вианн с девочками, кое-что здесь изменилось, только я не смог бы сказать, что именно стало иначе. Может, виноваты свечи, что горят на каждой свободной поверхности? Или маленькие красные саше, подвешенные «на счастье» к притолоке входной двери? А может, дело в благовониях — сильном аромате сандалового дерева? Или в доносящемся из-за окна запахе опавших листьев, который смешивается с запахом жарящихся на сливочном масле лепешек и щедро посыпанных специями сосисок, поджаренных на решетке?
— Надеюсь, вы достаточно проголодались? — спросила Вианн Роше.
И я вдруг почувствовал, что страшно хочу есть. Дождь уже практически висел в воздухе, и мы решили все же обедать под крышей, хотя большую часть кушаний Вианн готовила снаружи, чтобы дым от жарящейся еды сразу уносило ветром.
Она подала на стол и лепешки, и поджаренные сосиски, и утиное конфи, и террины из гусиной печени, и сладкий розовый лук, и жареные грибы с душистыми травами, и маленькие головки савойского сыра, запеченные в золе, и pastis gascon, [42] и ореховый хлеб, и хлеб с семечками аниса, и оливки, и разные перцы, и финики. Из напитков имелись сидр, вино и floc, пенящийся напиток с фруктовыми соками для детей. Даже для собаки была приготовлена целая тарелка всяких остатков; наевшись, Влад свернулся клубком у огня и уснул, время от времени подрагивая хвостом и бормоча сквозь сон что-то смутно неприличное.
А снаружи набирал силу Отан, и уже слышен был стук первых дождевых капель по оконным стеклам. Вианн подбросила в очаг еще несколько поленьев, Жозефина поплотнее затворила дверь, а Анук запела песенку, которую я тоже слышал когда-то очень давно; это была печальная старинная песенка о ветре и о том, что он всегда берет то, что ему причитается:
V’la l’bon vent, v’la l’joli vent…
У Анук был приятный, хотя и непоставленный голосок; пела она, похоже, без малейшего стеснения. Розетт стала подпевать, помогая себе своими обычными жестами, а Пилу аккомпанировал им обеим, отбивая ритм по столешнице, хотя в его действиях было куда больше энтузиазма, чем умения.
— Давай, Алиса, — сказала Анук, — подпевай и ты.
Алиса смутилась:
— Но я совсем не умею петь.
— Так ведь и я не умею, — сказала Анук. — Ну же, давай!
— Но я не могу. Я не знаю как.
— Петь умеет каждый, — заявила Анук. — И точно так же каждый умеет танцевать.
— Только не у нас в доме, — возразила Алиса. — Они ничего этого не умеют. Во всяком случае, никогда больше этого не делают. А я раньше часто пела, когда маленькая была. Мы с Соней вместе пели. И очень любили подпевать певцам, которых слышали по радио, и даже танцевали под их песни. Даже мой дедушка иногда пел — раньше… — Она понизила голос. — До того, как появилась она.
— Ты имеешь в виду Инес Беншарки? — спросила Вианн.
Алиса кивнула.
Опять эта женщина!
— Надо сказать, брат очень о ней заботится, — заметил я.
— Он ей не брат, — бросила Алиса. И сколько же презрения было в ее голосе!
Я вопросительно посмотрел на нее.
— А кто же он ей тогда?
Алиса пожала плечами.
— Никто толком не знает. Одни говорят, что она его жена. Другие уверены, что она его любовница. Но, как бы то ни было, она над ним имеет прямо-таки невероятную власть. До пожара он то и дело к ней бегал.
Я глянул на Вианн.
— Вы это знали?
— Да, мне это сразу в голову пришло.
Я отпил глоток вина.
— Как же так? — сказал я. — Неужели вы за какую-то неделю ухитрились узнать о жителях этой деревни больше, чем я за столько лет?
Должно быть, в моем голосе прозвучала обида. Вполне возможно. Все-таки я обязан был бы знать, что творится в моем приходе. Все-таки люди именно ко мне приходят на исповедь — однако Вианн Роше со своей шоколадной лавкой успела узнать о Ланскне куда больше, чем я когда-либо знал. Вот пожалуйста, даже эти maghrebins беседы с ней ведут! И за восемь лет отношение к ней ничуть не изменилось.
Я выпил еще вина.
— Ох уж эта женщина! — сказал я. — Я же чувствовал: она что-то такое скрывает! А выглядит такой благочестивой, вечно кутается в покрывало. Ведет себя так, словно каждый мужчина только и хочет немедленно ее изнасиловать. Вечно глаза долу опустит, нос презрительно задерет, тогда как все это время…
— Ну, этого вы никак знать не можете, — сказала Вианн.
— Раз уж ее сородичи так считают… — начал было я, но она прервала меня:
— И все-таки это всего лишь слухи.
Наверное, она права. Вот проклятье, и почему она так часто бывает права?
— А как поживает ее дочка? — спросил я.
— Дуа? Она очень милая девочка, — сказала Алиса. — Отца своего она никогда не знала. По ее словам, он умер, когда она была совсем маленькая, — похоже, она действительно в это верит. Кариму, по-моему, на нее абсолютно наплевать. Он с ней даже никогда не разговаривает. Айша Бузана говорит, что собственными ушами слышала, будто Инес ей вовсе не мать и она вроде бы украла Дуа еще в младенчестве, поскольку сама детей иметь не могла. — Алиса чуть понизила голос. — А сама я слышала, как люди говорят, будто Инес вообще не женщина, а что-то вроде джинна, такой аамар, [43] который нашептывает детям всякие васваас, а потом предает их в руки Шайтана.
Я впервые слышал из уст этой девушки столь долгую речь; ведь прежде от нее и нескольких слов подряд трудно было дождаться. Возможно, дружеское окружение и отсутствие постоянного бдительного присмотра сделали свое дело. Я заметил, что ест Алиса очень мало — пощипала лепешку да отведала немного фруктов; вина она, разумеется, совсем не пила. И все-таки лицо ее разрумянилось, голос звучал возбужденно, хотя, возможно, и несколько истерично.
— На самом деле сама ты в это не веришь, — за-метил я.
Она пожала плечами.
— Я не знаю, чему мне верить. Оми Аль-Джерба говорит, что духов амаар можно встретить повсюду. Что они живут среди нас. И даже выглядят совсем как мы. Но внутри они не люди, и единственное, к чему они стремятся, это нанести нам вред.