Но жрать хочется. И перед кем держать принципы, в пустой-то комнате? Пачка перекочевала во внутренний карман, в одной руке оказался батон, в другой – стакан с лафитом. Надо же, суки, как его вкусы угадали! За стеной заиграл Моцарт…
– Ты спал? Извини…
– Какое там спал!
– Если хочешь, спускайся вниз. Выпьем. Я одна.
Собственно, одну бутылку он уже уговорил. Почему бы не вторую? Тем более что даже не знаешь, придется ли еще когда-нибудь…
– Вот и все. В четыре заедет Тед, отвезет тебя на летное поле. Утречком будешь в своем Монако. А через месяц-другой забудешь наше маленькое приключение, как дурной сон.
Таня лениво потянулась к фигурной бутылочке «Луи-Трез», стоящей между ними на низком столике, плеснула себе на донышко бокала.
– Дурной сон, – повторил Рафалович. – А что я Лильке скажу?
– Объясни, что неожиданно подвернулся быстрый и выгодный гешефт. Тем более что для тебя так оно и было. Как бы ты ни был крут у себя там, в Союзе…
– В России, – автоматически поправил он.
– Ну да, в России, конечно. Двадцать тысяч гринов за день работы…
– Десять, – снова перебил он.
– Извини. Вон там, на каминной полке. Потом возьмешь.
Рафалович посмотрел на Таню и с горечью спросил:
– Так зачем надо было ломать всю эту комедию? Чувства изображать, в горы меня тащить, дурью накачивать… – Он скривился, будто лимон проглотил. – Я бы и взрячую тебе подыграл, за такие-то гонорары.
– Подыграл бы, говоришь? А в какой, по-твоему, игре?
– Ну, я не знаю… Афера. Масштабная грамотная афера. Вы со старичком красиво кинули этого жирного лоха…
– Скалли-то? Это так, побочный сюжет.
– Ни фига ж себе побочный! На четверть лимона… – Рафалович рывком встал, заходил по просторной комнате, без надобности трогая разные предметы. – Это же огромная сумма! Думаешь, он смирится с такой потерей, не будет искать вас?..
– Нас?
– Ну, тебя, старика этого, меня…
– Сядь и успокойся. Этот идиот никого уже искать не будет.
– Уже? – выдохнул Рафалович. – Так его что, того?..
– Эк ты, болезный, разволновался-то, а еще говоришь – взрячую подыграл бы.
– Ну я ж не знал, что мокрое…
– А что ты вообще знаешь? – Таня смотрела на него с откровенной, издевкой. – Ладно, не бзди, Маруся, дело чистое, концов не найдут. А на тебя и подавно не выйдут, если, конечно, язык распускать не станешь.
– Я? Язык распускать?
– Вижу, понял. Ну и ладненько. – Она сладко потянулась. – Ты посиди еще, а мне пора на боковую. Простишь, если провожать не выйду?
– Но для чего… для чего?! – не слушая ее, воскликнул Рафалович. – И почему я?
Таня небрежно махнула рукой.
– Так уж вышло. Просто ты, золотой мой, до головокружения похож на одного человечка. Большого человечка из маленькой, но зело богатой страны. Впрочем, большим ему теперь уж не бывать.
– Подставили?
– Как кролика Роджера. Тебя же, дружочек, скрытой камерой снимали, и утром, в парке, и на вилле у папы Карло. Отсюда и очки, и маскарад мой вечерний. Так что не парься понапрасну. А Лилечке твоей, чтобы любознательность погасить, ты, пожалуй, лучше скажи, что два дня и три ночи со мной кувыркался, а потом опомнился и к законной прибежал. Купи что-нибудь хорошее. Бабы, они такие покаяния любят…
Но объяснять Лиле ничего не пришлось. Портье в «Отель де Пари» с сочувственным видом передал ему его краснокожую паспортину, чемодан и гневную прощальную записку с множеством орфографических ошибок.
Жена так и не простила ему ни измены с ее лучшей школьной подругой, ни того идиотского положения, в которое он невольно поставил ее саму. После шумного и скандального развода она с мальчишками укатила к маме в Хайфу, куда он ежемесячно переправлял по тысяче долларов содержания…
– Эй, иди сюда! – крикнул Рафалович в раскрытую дверь, а когда, по-прежнему надувшись, вошла Аллочка, прихлопнул ее по попке и ворчливо спросил: – Ну, и что стоит твоя Австралия?
Аллочка завизжала и бросилась ему на шею.
– А?! Что?!
Таня встрепенулась, резко оторвала голову от подушки, села.
– Ты кричала, – хрипловатым со сна голосом сказал Павел.
– Сон…
– Опять во дворце летала?
– Если бы… – Она успокоилась, только дышала часто. – Такое привиделось… Жуткое, непонятное. Двойное какое-то.
– Двойное?
– Ну, будто я там – и не я в то же время. Словно на себя со стороны смотрю, как в кино. Только это не кино, и я в нем – совсем не я. Стройная, подтянутая, кудри рыжие по плечам…
– Рыжие? – Павел непроизвольно вздрогнул.
– И очень красивая, только красота такая… снежная, нечеловеческая даже. Недобрая красота… И будто ведет меня – и не меня – кто-то по коридору, длинному-предлинному, и пол в коридоре том каменный, холодный, а я босая. На глазах повязка, но я все вижу, только не сама, а та я, которая со стороны… Ну вот, совсем запуталась…
– Нет-нет, я все понимаю.
– И вот отворяют передо мной комнату, большую вроде, но пустую, только посередине кресло высокое, а к нему провода тянутся. И тут я понимаю, что меня – то есть ту, которая во сне, – сейчас в этом кресле казнить будут. Сердце так в пятки и ухнуло… Будто падаю. И проснулась.
– Да уж… Это знаешь как называется?
– Как?
– Перевозбуждение, вот как. Которую ночь уже не спала толком, землю родную через столько лет увидела, новые впечатления, новые знакомства… и старые тоже. Сегодня вон до половины пятого по городу гуляли. Вот дурь всякая и мерещится. Постарайся заснуть, а? Таблетку дать? – Он бережно дотронулся до ее черных волос, откинул со лба упавшую прядь.
– Да ну ее! И так глаза в кучку… – Таня сладко зевнула. – Привидится же такое, честное слово…
Павел полежал немного, закинув руки за голову, потом осторожно, чтобы не потревожить жену, выбрался из постели, подошел к окну, закурил. Замер в той же позе, что и сутки назад, задумчиво глядя в окно.
Он знал, какая женщина явилась Тане. Сегодня днем слышал голос, а теперь этот странный, леденящий сердце сон… А ведь говорят, в последние мгновения жизни сознание, а может быть, душа, испускает такой мощный энергетический импульс, что его способны уловить другие – одаренные особой чувствительностью или состоящие в особых отношениях с умирающим. Так что же, получается, что… Павел прикрыл глаза, стараясь вызвать образ первой своей Татьяны, но увидел только черную пустоту… Но если так, то это произошло тогда, вечером, когда он услышал ее голос. А что сейчас? Не весть ли, которую она посылает уже оттуда, из-за черты?.. Посылает через ту, с которой при жизни не была даже знакома, адресуя послание ему? Послание о чем? О том, как перешла туда?.. Дикость, невозможная, чудовищная дикость… В наше время, в цивилизованной стране – в нецивилизованных ведь нет электрического стула… Это что же такое должна совершить женщина, чтобы… Нет, невозможно. Не верю, Таня, Танечка, не верю!