Она открыла их на миг, снова зажмурила, снова открыла и сказала недоверчиво:
— Это мы что — летим?..
В салоне яро гулял холодный ветер. Открывать окна во время полета вообще-то сильно не рекомендуется, но пилот пока молчал.
— Летим, — подтвердил Пастух. — Дайте руку…
Ухватил за запястье и высунул в приоткрытое пилотом окно вертолета, где ветер был прямо-таки штормовым, холодным, колким. А внизу остались махонькие с высоты вертолетики, махонькие дома, махонькие деревья, махонькие автомобили и совсем махонькие человечки, зато стало хорошо видно, какая земля большая и в общем-то и впрямь круглая.
Пастух отпустил руку Марины, а она ее не убрала, оставила за окном.
— Как странно, — сказала. И добавила: — Я — и лечу… Но все равно страшно. Мы так долго станем лететь?
— Часа три как минимум, — сказал Пастух. — Или больше.
— И догоним поезд?
— Скорее перегоним. И встретим его на станции Зима.
— Красивое название, — сказала она. — И земля очень красивая. А мы точно не упадем?
Все-таки она боялась, видно было. Но руку из-за окна не убирала. Хотя ветер в окно пер мощно, что было неприятно, но он был довольно теплым, так что простуды или даже воспаления легких Пастух никак не планировал.
— Точно не упадем, — соврал Пастух. Вертолеты вообще-то время от времени падают с высот на землю, на своей шкуре испытано. Но это — в прошлом. — Давайте попросим пилота закрыть окно, — предложил он. — С открытым вообще-то не положено… И холодно-то как, простудимся к черту, не дай Бог… — Постучал пальцами по спине пилота, крикнул: — Задраивай, спасибо! — И к Марине опять: — У вас ничего не кружится, не болит? Вам не страшно?
— Страшно, — ответила. — Фантастически страшно. Мы так высоко над землей!.. Но как же это красиво. Я ни разу не видела — сверху…
Она прижала физиономию к окну, нос сплющила и стала смотреть на медленно-медленно ползущую под вертолетом землю. Ну, дай-то Бог, летать у нас вроде получается, подумал Пастух и умиротворенно закрыл глаза. Пока Марина наглядится на землю с высоты, можно и покемарить минуток десять — пятнадцать. Здесь, в «двадцать шестом», помнил Пастух, спалось когда-то вполне пристойно.
В полете были три часа двадцать семь минут. Можно было б и быстрее, но два раза на землю присаживались: рядом с пасекой, где пилот угостил Марину свежим медом, у него там кореш пасечником оказался, а еще у озера — круглого, ровного, как тарелка, и очень холодного. Марина умылась в нем, ладошками потрясла, сказала:
— Я теперь знаю, что летать — это не очень страшно. Когда на вертолете…
А и то верно: какое ж на вертолете замкнутое пространство? Все открыто, все доступно, хоть башку в окно высуни, охлади ярым ветерком и — как в холодной воде искупался, только сухой остался. И тоже весь холодный.
Пилот летал прежде в город Зима, знал, где там поближе к станции, к вокзалу присесть на вертолете. Высадил пассажиров в каком-то не слишком чистом поле, явно со следами хозяйственной деятельности человека.
Сказал Пастуху:
— Ближе не сяду. Но тут — рядом. Вон, метрах в двухстах грузовые терминалы видишь? А за ними — вокзал. Двадцать минут ходу. Это если неторопливо…
Попрощались, поблагодарили, пошли себе. Не двадцать, конечно, минут, но за тридцать восемь дотопали. Спросили у тетеньки в железнодорожной форме, когда московский экспресс прибывает. Та сказала:
— Минут через двадцать, ну, двадцать пять. Вы без багажа?
— Налегке, — подтвердил Пастух. — В Тулун к родственникам погостить едем.
— К каким-таким родственникам? — спросила Марина, когда тетенька отошла.
— Версия, — сказал Пастух. — Не говорить же ей, что мы от поезда отстали и на вертолете догнали. Наша правда для иных фантастикой покажется…
А потом некрепкого чайку в буфете попили, местные новости в телевизоре, висящем на стене, посмотрели-послушали, а тут их экспресс и подкатился. Как не убегал от них.
Поезд-красавец подкатил к перрону солидно и неторопливо. Встречающих или праздно шатающихся поблизости было мало. А уж покидающих поезд с багажом — вообще никого. Вряд ли «зимняки», «зимнесторонцы», «зимовщики» — или как на самом деле жители Зимы себя называют? — часто путешествуют во Владик и обратно на дорогом экспрессе, здесь свои поезда есть — попроще, подешевле, попривычнее.
Их родной вагон не очень-то и медленно проехал мимо, но знакомая до счастья проводница, стоящая на площадке с флажком, увидела их, узнала, флажком им и помахала улыбаясь. Редкий, полагал Пастух, случай в истории «восточного экспресса», чтоб отставшие пассажиры поезд догоняли неведомо как и через чертову кучу времени. И чтоб догнали.
Когда поезд остановился наконец и страждущие твердой земли пассажиры посыпались на перрон прославленной хорошим поэтом станции Зима, первым из означенного вагона вышел Стрелок. Он явно видел Марину и Пастуха из окна купе или из тамбура, потому что сразу отправился к ним навстречу. Почти бежал.
— Что случилось в Иркутске? — не здороваясь, яростно спросил он, целуя руку Марине.
— А что случилось в Иркутске? — в ответ спросил Пастух. И сам пояснил: — Ничего не случилось. Надобность возникла — остаться. Мы и остались, да, Марина?
— Конечно, — подтвердила радостная Марина. — Мы и остались. — И спросила Стрелка: — А что?
— Почему ж не предупредили-то? Я ж волновался все ж… — И перешел к сути: — А догоняли-то как? На вертолете?
— На нем, — сказал Пастух. И загодя предупредил: — Хватит вопросов. Мы здесь и — ладно. Устали. Что тут без нас происходило?
— Все штатно, — Стрелок понял, что его вопросы не катят, поерничал чуть, — с возвращеньицем вас. Ваше купе проводница заперла — на всякий-то пожарный. Милости просим…
Да и с чего бы-то стоять на перроне? Скучно, бессмысленно и, как опыт показал, небезопасно. Все они в вагон и пошли. Родным он оказался. До боли, до дрожи. Марина аж слезу пустила, сказав:
— Как я соскучилась… — И почему-то погладила взбитую подушку на своей полке. — Как домой вернулась. Странно, правда?
И впрямь — странно, подумал Пастух. Как в детдомовском детстве поход в кино на старый, тыщу раз пересмотренный фильм. Все до финального кадра знаемо наизусть, а вон кажется, что что-то не так, что-то не то, что-то новенькое, неигранное вдруг проскользнуло, а ты, сопли развесив, поймал лишь край тени этого неигранного. А его уж и дух простыл. И какое оно — придумывай, тужься.
Все бы так, да Пастух был не романтиком, а скучным прагматиком. И, отдав вовсе бедную долю эмоций процессу возвращения блудных пассажиров в почти родное купе, заметил-таки малость примятое покрывальце на полке-кровати Марины. Ну, будто кто-то задницу свою на него чуточку опустил. Типа — присел на секунду-две, а оправить покрывальце забыл. Кто?.. Купе-то было заперто проводницей, как и положено железнодорожными правилами, сразу после исчезновения двух пассажиров и отперто на глазах этих пассажиров. Или ключ-треугольник имел, кроме Пастуха и проводницы, еще кто-то в вагоне?..