– Та шо такое? – как всегда, когда пытался, что называется, закосить под дурачка, переходя на характерный для юго-восточной части Украины потешный говорок, изумился он. – Хиба я шо?.. Так я ж ничего такого…
– Да чего там, шеф? – поспешил ему на выручку сообразительный Кеша, уже смекнувший, что после Хохла очередь неизбежно дойдет до него. – Ну, рискнули, так зато результат налицо! Менты его подобрали и, главное, сразу сообразили, кто он такой. Эта рыжая бабенка теперь на вас молиться будет, как на Господа Бога! Народ же к вам валом повалит! А риск… Ну, так без этого никак. И потом, вы – это вы, у вас проколов не бывает…
– У меня – да, не бывает, – смягчаясь и сам почти веря в собственные слова, проворчал Грабовский. – А у вас случаются. Учтите, олухи: еще один такой фокус, и я с вас головы поснимаю. Думаете, трудно на ваше место пару новых быков найти?
Еще немного посверлив окончательно уничтоженных подчиненных пронзительным, исподлобья, взглядом темных глаз, Борис Григорьевич нарочито медленно поднял газету и закрылся ею, с удовлетворением отметив, что звук телевизора сделался намного тише. Грабовский пошарил глазами по строчкам, отыскивая место, на котором остановился, и возобновил чтение.
«Состояние, в котором находится наш коллега, и в особенности тот ни с чем не сообразный вид, в котором его обнаружили, заставляют предположить, что речь идет о похищении, – читал он. – А взрыв, недавно прогремевший в квартире Максима Соколовского, прямо указывает на то, что похищение это было связано с его профессиональной деятельностью. Организованная преступность снова открыла сезон охоты на журналистов…»
Грабовский пропустил абзац про бесчинства организованной преступности и заскользил глазами по строчкам, выискивая что-нибудь, что могло бы иметь прямое отношение к делу.
Долго искать не пришлось. «Похитители не побрезговали ничем, – было написано в следующем абзаце. – Как стало известно из информированных, строго конфиденциальных источников, за время отсутствия Максима Соколовского кто-то снял все деньги с его банковского счета. О какой именно сумме идет речь, неизвестно, и проследить, куда ушли деньги, не удалось…»
Грабовский положил ногу на ногу и мрачно ухмыльнулся: «То, что не удалось сразу, не удастся уже никогда. Хорошая штука – единая банковская система! Знать бы, однако, что это за информированный источник… Вот ведь сучонок! Пускай они после этого говорят про тайну вкладов… И еще этот писака. Уж больно умен, такие долго не живут. Как бишь его?..»
Он заглянул в конец колонки. Виктор Сотников… Псевдоним, наверное. А впрочем, пардон, это что-то знакомое…
Он зашуршал газетой, добираясь до последней страницы. Да, так и есть, черным по белому: главный редактор – Виктор Сотников. Вот так-то. С открытым, значит, забралом. Даже не поймешь, храбрец он или обыкновенный дурак. Впрочем, трогать его сейчас нецелесообразно. Пока не названы имена и не опубликованы подкрепленные неопровержимыми доказательствами факты, вся эта писанина – пустой звук. Кто в наше время верит газетной трепотне? Есть такие, и их много, но их мнение, к счастью, ничего не решает. А для тех, чье мнение имеет хоть какой-то вес, самое правдоподобное предположение всегда остается всего лишь предположением, а версия, даже самая остроумная – версией, и не более того. И, как бы ни чесались руки, подкреплять и доказывать измышления этого Виктора Сотникова его смертью или исчезновением нельзя ни в коем случае. Может быть, потом, когда пыль уляжется, когда этот пес пойдет по другому следу и у кого-то еще появятся причины натянуть ему глаз на копчик… Да, тогда – может быть, но до тех пор – ни-ни. Спасибо покойному Графу за науку, она не раз выручала Бориса Григорьевича и еще не раз, наверное, выручит…
Он сложил газету и небрежно отбросил в угол дивана. По телевизору шел уже какой-то революционный боевик, люди в кожаных тужурках и галифе бегали по развалинам, отчаянно паля из тяжелых уродливых маузеров и семизарядных наганов, а их враги в золотых погонах и фуражках блином палили в ответ и картинно падали с большой высоты на груды битого кирпича и обломки рухнувших перекрытий.
– А ты из нагана стрелял? – допытывался у Кеши Хохол.
– Ты еще спроси, стрелял ли я из кремневого ружья, – лениво отвечал Кеша.
– А вот я стрелял!
– Нашел чем хвастаться. Расскажи еще, как горохом объелся и всю ночь длинными очередями палил… из газового оружия!
– У моего деда, в селе, наган был, – повествовал необидчивый Хохол. Когда он решал что-нибудь рассказать, заткнуть его можно было разве что ударом по голове, да и то бить пришлось бы, наверное, насмерть. – Он из него свиней убивал. Подойдет, вставит ствол в ухо, и готово… Так я, помню, тот наган у него стянул, пошел в лес и все патроны расстрелял.
– Шкура с задницы, наверное, клочьями свисала, – предположил Кеша.
– Больше со спины, – поправил Хохол. – Ну, и еще с морды чуток. Мне тогда уже четырнадцать было, такого бугая вожжами по заднице не очень-то и научишь…
Борис Григорьевич перестал их слышать и замер в полной неподвижности, уставившись пустым взглядом в экран, на котором шла яростная рубка, вставали на дыбы взмыленные лошади и убитые всадники пачками валились под копыта. «Да, – думал он, – я тоже стрелял из нагана. Однажды. Всего один раз. Потому что боялся, что, когда он мне понадобится, патронов не хватит. А он не понадобился, так и пропал – остался вместе с ножом под матрасом в гостиничном номере…»
Он залпом допил остывший кофе, в последний раз затянулся сигаретой и раздавил коротенький окурок в пепельнице. Час был еще не поздний, но он чувствовал, что пора в постель. Эта история с Соколовским неожиданно сильно его утомила; он устал как собака – так, как не уставал уже давно.
Встал, чувствуя, как тяжело давит на шею цепочка, на которой висел золотой православный крестик. Крестик был совсем маленький, нательный, но сейчас, казалось, весил не меньше килограмма. «Что-то я совсем расклеился», – подумал Борис Григорьевич.
Уже приняв душ и стоя в халате и шлепанцах перед кроватью, он вспомнил, что не проверил электронную почту. Это была укоренившаяся привычка – проверять перед сном почтовый ящик, – но в последнее время Грабовский проделывал данную нехитрую процедуру с некоторой опаской. Портрет Ванги больше не появлялся на экране монитора, но ощущение было такое, словно он, этот портрет, просто притаился где-то внутри электронных потрохов и ждет лишь удобного момента, чтобы внезапно оттуда выскочить – может быть, даже с криком «Бу!», чтоб сильнее напугать. Это был иррациональный страх, но справиться с ним все равно оказалось нелегко. Пуганая ворона куста боится; Борис Григорьевич сжег в камине фотографию, много лет стоявшую на полке в углу кабинета, но проникающий в самую душу взгляд слепых глаз мерещился ему повсюду, неотступно преследуя Грабовского, стоило лишь ему остаться одному.
Внешне он был спокоен: Борис Грабовский не из тех, кто боится призраков. Ну, или, по крайней мере, не из тех, кто идет на поводу у своего страха перед тем, чего современная материалистическая наука не в силах объяснить…