Твердо ступая, он подошел к столику, на котором стоял подключенный к локальной домашней сети ноутбук. Сообщений в почтовом ящике было целых три. Одно от какого-то малахольного неофита, в нем конспективно, по пунктам, излагались четыре доказательства его, Бориса Григорьевича Грабовского, божественного происхождения. Доказательства свидетельствовали о том, что сочинил их если не умалишенный, то, как минимум, стоящий на пороге помешательства человек. Таких типов среди приверженцев учения Б.Г. насчитывалось великое множество, и, ознакомившись с посланием, Грабовский подумал, во-первых, что доказательств могло бы быть и больше, а во-вторых, что пора менять электронный адрес: старый стал слишком широко известен. И как эти чокнутые ухитряются его находить? Торгует им, что ли, кто-нибудь?
Второе послание было из Всероссийской ассоциации авестийской астрологии и содержало приглашение принять участие в какой-то их конференции и даже выступить там с докладом. Это сообщение Борис Григорьевич нещадно отправил в корзину, поскольку представляло собой оно обыкновенную провокацию: он был нужен им исключительно в качестве мальчика для битья, чтобы, всем кагалом набросившись на идейного противника, хотя бы ненадолго почувствовать свое призрачное единство. В другое время он с удовольствием принял бы приглашение и показал этой стае бородатых жуликов, где раки зимуют, но сейчас ему было не до того – слишком устал, да и дел накопилось выше крыши.
Все еще обдумывая перспективные планы расправы над астрологами, так и норовившими урвать хоть кусочек его персонального пирога, Грабовский машинально открыл третье сообщение, и все мысли до единой разом вылетели у него из головы. Нет, это не был портрет Ванги; пожалуй, это было хуже.
На этот раз он сдержался и не стал швырять ноутбуком в стену – не потому, что внял ворчливым увещеваниям Хохла по поводу предыдущего инцидента, а просто потому, что такой импульсивный поступок ничего не менял. Факт появления на экране портативного компьютера фотографии авиационного техника Свирского на фоне президентского самолета не допускал двоякого истолкования: это было прямое и недвусмысленное предупреждение о том, что отныне для Бориса Грабовского раз и навсегда заказан путь в одну гостеприимную республику бывшего Советского Союза, где, как ему раньше казалось, у него было заготовлено надежное убежище. Проклятье! С президентом он бы еще мог договориться, но этот его узкоглазый пес, начальник охраны, конечно же, не даст такой возможности – перехватит на дальних подступах к «объекту номер один» и спустит с живого шкуру. Медленно, с наслаждением… Он давно об этом мечтает, и, чтобы это понять, не надо быть ясновидящим…
Спал Борис Григорьевич мало и плохо, проснулся ни капельки не отдохнувшим и первым делом, даже не умывшись, как загипнотизированный, подошел к столику с компьютером. Пока он ворочался, пытаясь уснуть только для того, чтобы увидеть очередной кошмар, по электронной почте пришло еще одно сообщение. Уже не рассчитывая ни на что хорошее, Грабовский открыл его.
Его рука потянулась к горлу, слепо нашарила на груди нательный крестик и рванула с такой силой, что цепочка лопнула сразу в трех местах. С экрана прямо ему в глаза смотрело полузабытое лицо Графа. На этот раз изображение сопровождалось текстовым сообщением. «Может, ты и меня оживишь?» – было написано под фотографией.
Теперь ноутбук все-таки полетел, но не в стену, а в голову напуганному Хохлу, который заглянул в спальню, чтобы узнать, какая беда исторгла из груди хозяина бешеный рев, переполошивший даже акул в аквариуме.
* * *
Глеб неторопливо собирал вещи в спортивную сумку. Вещи были ему ни к чему, но лишний раз беспокоить Ирину не хотелось. А что такое отъезд мужа в командировку без вещей, даже без зубной щетки и бритвы, если не дополнительный повод для беспокойства?
Быстрицкая стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, и наблюдала за сборами. Глеб посмотрел на нее через плечо, поспешно отвел взгляд, а потом все-таки не выдержал, вздохнул и выпрямился, повернувшись к ней лицом.
– Ну, что такое? – спросил он. – Что у тебя такое лицо, будто я еду на войну?
– Обыкновенное лицо, – грустно ответила Ирина. – Ничего такого я не думаю. Собирайся, на поезд опоздаешь.
– Неделя смертной скуки, – как попало заталкивая в сумку свитер и чистое белье, самым убедительным тоном, на какой только был способен, сказал Глеб. – Может быть, десять дней. Пыльные архивы и припорошенные этой самой пылью архивистки в очках с вот такими, – он показал с какими, – стеклами.
– Ничего, – слабо улыбнувшись, утешила его жена, – отряхнешь пыль, протрешь стекла – глядишь, и архивистки окажутся очень даже ничего…
– Ну вот, – огорченно произнес Сиверов, – новое дело. Что ж, придется во всем признаваться. Да, я уличный ловелас, сексуальный гастролер и многоженец. А Федор Филиппович меня покрывает, потому что, хоть сам уже и староват для таких гастролей, обожает рассматривать грязные фотокарточки, которые я ему привожу из своих так называемых командировок. Ну, теперь ты довольна?
– Уж лучше бы так, – вздохнула Ирина, обеими руками, как ребенка, прижимая к груди книгу, с которой до этого сидела на кухне.
– Что это ты читаешь? – спросил Глеб, чтобы сменить тему.
Она молча показала ему обложку.
– Гм, – сказал Сиверов.
«Что это – случайность? – подумал он, вертя перед глазами помазок для бритья и будучи не в силах сосредоточиться на нем настолько, чтобы понять, что это за штука и зачем она попала ему в руки. – Или она действительно что-то такое чувствует?»
С обложки книги на него смотрело лицо старой слепой женщины в черном платке. Имя женщины было напечатано здесь же крупным, заметным издалека шрифтом, но Глебу это было ни к чему: он и так хорошо помнил это лицо, в последние две недели нескромно вторгавшееся в его сны.
– И ничего смешного, – сказала Ирина.
– Я и не думал смеяться, – заверил ее Сиверов, нарочно подпустив в голос строго, как змеиный яд, отмеренную дозу иронии. – Это действительно очень серьезная книга.
– Представь себе! – запальчиво сказала Быстрицкая. Лекарство подействовало, она хотя бы на короткое время перестала грустить. – Ты ведь ее даже не читал! Здесь собраны свидетельства очевидцев, которые с ней виделись и говорили, тут полно достоверных исторических фактов. А ты готов поднять на смех все, что не укладывается в рамки твоего материализма…
– Эту книгу я действительно не читал, – согласился Глеб. – Но уверен, что даже самые добросовестные очевидцы сильно исказили то, что ты называешь фактами. Очевидцы – это зеркала, но зеркала кривые. И чем больше времени проходит, тем сильнее искажения – пусть неосознанные, но все же… К сожалению, всем нам испокон веков приходится довольствоваться именно такими зеркалами. И еще, наверное, долго придется довольствоваться.
– Что-то я тебя не совсем поняла, – сказала Ирина.
– Это я туманно выразился. – Глеб разобрался наконец с помазком и бросил его в сумку, точно зная, что помазок ему не пригодится, как, впрочем, и все остальное. – Вот простая аксиома из школьного курса физики: ни один прибор, будь то вольтметр, амперметр или самый примитивный динамометр, не дает точной, объективной картины проводимого опыта, потому что сам на него влияет. Чуточку, но влияет. А представь себе динамометр, обогащенный всеми человеческими знаниями, эмоциями и предрассудками! Он тебе такое покажет, что волосы дыбом встанут!