– Как?
– Послужим наживкой, – объяснил я.
Она зябко передернула плечами.
Кварг ушел в боковуху, а мы с торкессой двигались по трубе, никуда не сворачивая, около двух часов. Везде некогда блестящие стены покрыты черной копотью в палец толщиной, а где огненная волна уже явно потеряла ударную мощь, начали попадаться обугленные комки плоти, в которых я без труда узнавал трупики крыс, летучих мышей, каланов, енотов, скунсов, муравьедов и мутировавших в страшных подземных зверей кротов.
Впереди забрезжил слабый свет, мы раздвинули камни, над головой шелест веток, крики птиц и беличье щелканье орехов, прохладно. Выбрались, со всех сторон сдвинулись вековые сосны, сухо, под ногами хрустят коричневые иголки. Торкесса спросила пугливо:
– Где это мы?
Я потянул носом:
– Судя по тому, как накурено, в лесу.
Она огляделась, сказала нерешительно:
– Ты постой здесь, хорошо?
– А ты?
– Я пройдусь вон к тем кустикам, – сказала она застенчиво.
– Дуй, – разрешил я. – Не обожгись только, когда сядешь пописать. Там не кустики, а крапива.
Она фыркнула, но обошла заросли по дуге, скрылась за орешником. Я выждал, вспоминая, что чем дальше в лес – тем больше извращенцев, партизаны ушли в лес и заблудились, чем дальше в лес, тем гуще партизаны… а кое-где и толще, сколько в колодец ни плюй, а все равно в лес тянет…
Ломая кусты, выскочила торкесса. Понеслась ко мне, прыгая через кочки, как длинноногий лосенок.
– Что случилось? – спросил я заботливо. – Все-таки крапива ужалила? Сильно?.. Дай посмотрю.
Она крикнула:
– Там медведь!
– А, – сказал я понимающе, – заодно и покакала… Пойдем отсюда, а то чем дальше в лес, тем фиг вернешься.
– Такой опасный?
Я отмахнулся:
– Нет, у нас чем дальше в лес, тем ну его… на уже известный тебе отечественный овощ.
Она послушно шла следом, совершенно потерявшись в этом странном месте, явно у них планета безлесная, а то и вовсе искусственная, вся из металла и пластика.
За деревьями блеснуло ослепительно белым. Я привстал на цыпочки, заглядывая через зелень кустов, да, все верно, о такой же точно я расшиб на бегу колено, когда нес задыхающуюся без воды говорящую щуку к водоему. Королевский, как его называют, royal, или просто рояль, вообще-то хорошая примета, но мне с ним обычно не везло.
Торкесса, будучи ростом мне до середины груди, поинтересовалась:
– Что там?
– Народная фашистская примета, – объяснил я, – если в лесу стоит рояль, значит, там живут интеллигентные партизаны.
– Пойдем к ним?
– Ты что? – спросил я. – Они до сих пор поезда под откос пускают. Нет, у нас интеллектуальные методы борьбы с оппонентами.
Она фыркнула.
– Вот как?
– Ну, – ответил я в затруднении, – все так говорят, что не исключает точечно-ковровых бомбардировок и превентивных ядерных ударов по возможным и невозможным оппонентам в культурном споре за искусство. И вообще интересно, если мужчина сказал что-то, стоя в дремучем лесу, а поблизости не было ни одной женщины… он все равно не прав?
Она фыркнула громче:
– Но ты не один?
– Увы, – сказал я, – как я завидую голотуриям…
– А что в них особенного?
– Говорят, размножаются почкованием. Или делением, не помню. А то и отводками, как малина. Нет, малина усами… Слышишь, в той стороне шум? Там автострада. Пойдем скорее.
Она спросила с тревогой:
– Здесь очень опасно?
– Очень, – заверил я. – Как бы хорошо могла сложиться судьба Серого Волка, если бы не заговорил в лесу с незнакомой Красной Шапочкой! Но лес диктует свои законы…
Деревья расступились, блеснуло серое асфальтовое покрытие. Когда выбегали на обочину, пронеслась легковая машина, но нас заметить не успели, за рулем обнимающаяся парочка, такие даже заметили бы… на фиг мы им? Разве что там Эммануэль…
Торкесса облизала губы, взгляд беспомощно метнулся по сторонам.
– Пить хочется… У меня от того жара все высохло. Посмотри, не появились морщинки? Да не там, у глаз! Когда выберемся отсюда, надо добраться до первого же автомата с газированной водой.
Я удивился:
– Почему не пила в баре?
– Стриптиз-баре, – уточнила она ядовито.
– Стриптиз-баре, – повторил я. – На голых баб засмотрелась? Вот уж не знал твои самые сокровенные фантазии… Или это еще не самые?
Она вспыхнула:
– Я старалась увести тебя оттуда! Хоть и умирала от жажды.
Я, не глядя, пошарил в заднем кармане, пальцы ощутили гладкий бок банки.
– Вот джин с тоником. Правда, теплый.
Не расслышала, переспросила:
– Джин с тоненьким?
– Джин с гипертоником, – пояснил я. – Пей, понравится. Говорят, утоляет жажду. Но хорош и сам по себе.
Она отхлебнула, скривилась, но пересохшие губы присосались, как вакуумный насос, я слышал бульканье, баночка постепенно запрокидывалась донышком вверх. Когда язык торкессы ловил последние капли, глаза ее блестели, а волосы сами по себе красиво растрепались по ветру.
– Дорогой, – промурлыкала она. – Ты как-то говорил, что у меня рыльце в паху… Ты что имел в виду, хи-хи, пративный?
– Ого, – ответил я, – что у вас за метаболизм, что тебя так шибануло? Держись, лапочка. Мы на задании. А жизнь, она, как зебра, полосатая.
– Это не жизнь полосатая, это ты зигзугами двигаешься!
– Зигзагами.
– Тебе бы только с женщиной спорить! Ты же знаешь, что я не права, значит – должен извиниться!
– Я бы это сделал, – признался я, – меня пугают репарации…
– Надо сочетать приятное с еще более приятным!
– Да, но разные цивилизации – разный подход к понятию приятного, если ты, конечно, не общечеловек, те со всеми находят общий язык по тому общему, что у них ниже пояса.
Она посмотрела на меня с подозрением.
– А ты…
– Человек, человек, – поспешно заверил я. – И ничто человеческое мне не чуждо, хотя в этом случае под словом «человеческое» надо понимать «дочеловеческое», вот такой удивительный у нас язык. Ну, ты же знаешь, для чего он нам дан…
– Знаю, – воскликнула она и высунула его забавной трубочкой.