Я прервал:
– Он в Урюпинске? В смысле, в селе Малая Урюпинка?
– Так я слышала.
– Этот хлопец, – сказал я уважительно, – может что-то знать полезное для нас. Ты сможешь его опознать?
– Конечно, – ответила с некоторым удивлением. – По ауре.
– Ого! А что, аура есть у каждого?
– Естественно, – ответила она. – А ты не знал?
– Слышал, но… А какая у меня?
Она непроизвольно бросила взгляд на место, что над моей макушкой, поморщилась.
– Тебе лучше не знать.
– Ладно, – согласился я поспешно. – Меньше знаешь, спишь спокойнее.
Она посмотрела с подозрением:
– Это в могилке, да?
– А где еще, – удивился я, – если заплатил все налоги? Сперва, правда, можешь спать на садовой скамейке, на вокзале, а потом… Поднажми, поезд отправится через три минуты, а нам еще на платформу полчаса подниматься с твоей прибалтийской прытью.
Она вспыхнула, ступеньки замелькали под нашими подошвами, мы выбежали наверх, будто нами выстрелили из бутылки перегретого шампанского. Электричка уже подкатывает, быстро сбрасывая скорость, к перрону. Народ в вагоны вваливался довольный, метро в Южном Бутове самое клевое, праздничное, в самом деле скоростное метро двадцать первого века, после него уже только нуль-транспортировка, все в кайф, а везде унылые подземки…
Мы с торкессой заняли место возле окна, она с восторгом рассматривала с высоты эстакады проносящиеся здания этого элитного района Москвы, куда постепенно перебирается весь истеблишмент. Здесь как будто всегда светит солнце, настолько дома яркие, праздничные, светло украшенные, спроектированные и с учетом нанотехнологий, и с помощью новейших материалов.
Я засмотрелся, как по стенам скачет одетый в красное с синим человек в маске, с одного небоскреба на другой перелетает по-тарзаньи на лиане. Причем сам же их моментально и лепит, только настоящий паук выстреливает паутиной из задницы, а этот… этот как-то иначе, не рассмотрел, но штаны ни разу не снимал, это точно, я бы заметил, ибо как раз присматривался к порхающему над этим тарзаном мужичку на летающем скейтборде.
Внизу по проезжей части улицы двигался человек в костюме германского аса времен Второй мировой войны, курил «Хорст Вессель» и с недоумением косился на охреневающих прохожих, вынимал из нагрудного кармана расческу и приглаживал волосы, поправлял галстук, но прохожие все равно как-то странно поглядывали на волочащийся за ним по мостовой парашют.
Вагон несся почти бесшумно, смотреть из окна все равно что из самолета, летящего низко над землей. Если бы не приходилось то и дело притормаживать перед станциями, останавливаться, очищать перрон от скопившегося люда, а потом снова разгоняться, мы бы, казалось, неслись уже со скоростью звездолета.
Мои соседи по сиденью, грустные немолодые интеллигенты, разговаривали, естественно, о кризисе духовности и предельном одиночестве современного человека.
– Одиночество, – печально говорил один, – это привычка не запираться в сортире…
– …и когда некому напомнить, что ты козел.
– Одиночество, – добавил первый, – это когда есть телефон, а звонит будильник…
– Одиночество – это когда можешь один выпить бутылку водки…
Первый заметил, что я прислушиваюсь к их разговору, сказал мягко, с долей зависти:
– Вам, молодой человек, это чувство незнакомо…
Я сдвинул плечами:
– По-моему, одиночество – это когда вы не получаете по почте ничего, кроме списка рассылки.
Оба переглянулись, переспросили в один голос:
– А что это?
– Полное одиночество, – пояснил я, – когда с Новым годом тебя не поздравляют даже спаммеры… Ах да, вы же не признаете Интернета, пишете только гусиными перьями! Тогда такое определение: одиночество – это тогда, когда всю ночь разговариваешь сам с собой и тебя не понимают.
Оба заулыбались, хорошее определение, выражающее глубину их интеллигентной бездны, а торкесса поинтересовалась у них вежливо:
– Скажите, пожалуйста, Малая Урюпинка скоро?
Один задумался, второй оказался менее интеллигентным, потому более смышленее:
– Через две остановки на третью!.. А там совсем немного через поле пешком по тропке…
Я посмотрел на проход, постепенно заполняется дачниками, сказал торкессе на ушко:
– Поднимайся, иначе не протолкаемся к выходу.
На наши места с облегчением ломанулось с полсотни человек, мы кое-как выбрались в проход, а оттуда вынесло людским потоком на перрон.
Спускаясь по ступенькам, я поинтересовался:
– А над Малой Урюпинкой какое-нибудь свечение зришь?
Она покачала головой.
– Нет, конечно!
– Но как же тот пришелец из другой вселенной?.. Он что, у него нет ауры?
Она взглянула почти с сожалением:
– А ему зачем? Мы для него как муравьи. Если и есть аура, то в другом… другом спектре. Извини, ты даже не знаешь таких слов.
Небо здесь, далеко за городом, огромное и необъятное, настоящий купол, под которым проплывают лиловые облака. Здесь надежно и защищенно, а по ту сторону хрустального свода пусть хоть бездны космоса, хоть ужасающие звездные миры, это все там, а здесь на плоской земле сгрудились, как овечки, белые аккуратные домики, сараи, ветряная мельница, сельпо.
С заливного луга босоногий Павлик Морозов гонит стадо коров, запад уже алеет, заливается кумачом, пастушок словоохотливо объяснил, что село у них маленькое, заброшенное, после раскулачивания почти никто сюда не приезжал, даже кина нет, молодежь уехала в город, одни старики, приезжих нет, только у бабки Маланьи поселился какой-то турист, хорошо платит, но чудаковатый, никуда не ходит, девок не щупает, только с утра до вечера вспоминают с бабкой старые времена, наверное, бывший, хочет свое имение и крепостных обратно вернуть…
Торкесса встрепенулась, я тоже ощутил азарт охотника. Домики только издали выглядят аккуратными, и то когда солнце подсвечивает их, как памятники старины, а вблизи это полуразвалившиеся избушки с красными звездами на калитках, заросшие бурьяном дворы, худые козы, предоставленные сами себе, одичавшие куры…
Домик бабы Маланьи, как водится, на отшибе, в старину так селились ведьмы, а те из них, что стали ягами, вообще перебрались в дремучие леса. Торкесса бледнела и краснела попеременно, по ее лицу ходили цветные пятна.
– Благоговение? – спросил я понимающе.
– Что? – переспросила она, не поняв.