Она пробормотала виновато:
– Но вы все равно устояли.
– Ничего себе, устояли!
– Ты бы видел, до чего эта демократия довела нас! Мы к ней позже пришли, потому и падение было… с более высокой горы. И куда болезненнее.
По обе стороны проплывали зеленые поля, все расчерчено на абсолютно ровные квадратики, индивидуалисты проклятые, нет на вас колхозов. В синем небе парит жаворонок, как он сюда залетел, перебежчик проклятый, гад, даже птицам нельзя доверять.
Я взглянул на часы, сказал веселее:
– Не хнычь, прорвемся. Забудь о цивилизации, думай о своем домике. Надеюсь, те умники, что состряпали для нас твое наследство, что-нибудь придумали поумнее. Мы явимся и постараемся понять, что же хотят из-под нас.
По сторонам все пока нормально, машины попадаются редко, это не улицы большого города, где сплошной поток в любое время суток. Время от времени обгоняем сверкающие новенькие машины молодоженов, вместительные бьюики семейных пар с детьми. Даже суровые джипы всякий раз остаются позади, ибо едут по-европейски, а я по-русски, что значит, на предупреждающие знаки обращаю внимания не больше, чем… ну, чем у нас комильфо.
Торкесса забеспокоилась, указала глазами на огромный грузовик зловеще черного цвета. Тот прет, как и мы, нарушая правила обгона, превышая скорость, но я отмахнулся:
– Он уже занят.
– Кем?
– Видишь красный опель?
– Да, я там видела милую такую пару. Наверное, недавно поженились…
– Так вот этот грузовик охотится за ними, – сообщил я.
– Охотится?
– Да. Не знаю, то ли столкнуть с обочины возжелал, то ли пугает, я заскучал и не досмотрел, какие-то потуги на психологизм, а я сторонник экшена… и вообще люблю погони и мордобои… когда не меня бьют, понятно. Это так приятно, когда бьют, так успокаивает! Мол, что в сравнении с этими убийствами вопли моего шефа, что пригрозил всего лишь уволить, когда сплошь и рядом бросают в яму с крокодилами, под асфальтовый каток, стреляют, сжигают, расчленяют, топят в кислоте…
Еще час двигались на приличной скорости по добротному полотну шоссе, я начал смутно тревожиться, не одной дорогой жив человек, вот уже скоро полдень, а ничего не произошло, это опасно, значит, вот-вот стрясется что-то огромное, а я, как Поликрат, предпочел бы отвести беду, теряя что-нить по мелочам, ну там корабли в бурю, армию или даже дорогой перстень.
Торкесса начала ерзать рядышком, облизывать губы, что с каждой милей становятся все пунцовее, пухлее, зовущее. Быстрый, как огонек, кончик ее языка то и дело высовывается между вспухших от прилива крови губ, вызывая вполне понятные ассоциации. Наша жизнь состоит вроде бы из серых одинаковых дней, когда мы каждое утро встаем сонные, на ощупь ползем в ванную и туалет, опорожняемся, чистим зубы, завтракаем, потом добираемся на работу, там тоже несколько серых одинаковых часов, затем точно так же обратно, пивка перед жвачником, а затем и в постель. И так каждый день, каждый день, а что-то необычное случается даже не раз в год, а гораздо реже, но если оглянуться на эту самую жизнь, то с удивлением обнаруживаешь, что она состоит как раз из этих необычных дней: когда ты бил или тебя били, когда спускался от чужой жены по водосточной трубе, когда ограбили в темном переулке или когда выиграл сто баксов в лотерею… И вся предыдущая жизнь насчитывает всего несколько дней, какую хрень ни нес бы вконец обнаглевший календарь. Так что на могилках правильно писать: «Прожил двадцать дней», «Прожил семь дней и двенадцать часов»… И была бы масса таких пескарей, что померли, вовсе не рождаясь на свет.
Торкесса продолжает ерзать, расстегнутая на груди рубашка медленно сползает, обнажая там дальше ослепительной белизны кожу. Я крепился, терпел, а когда стало невмоготу, бросил раздраженно:
– Убери зеркальце!
Она посмотрела удивленно:
– Какое?
– Которым пускаешь зайчики, – огрызнулся я. – Я могу не туда руль повернуть.
Она гордо улыбнулась, спустила рубашку еще ниже, обнажив могучие для такого хрупкого тела груди. Странно, за ночь они как будто стали еще на треть крупнее. Из редких встречных машин одобрительно свистели, торкесса самодовольно улыбалась, кончики грудей заалели ярче, заострились, глядя вперед вызывающе и дразняще.
А минут через двадцать, подумал я мрачно, когда я совсем начну пускать слюни, тут-то и начнется стрельба, попытки столкнуть нас с обрыва, бросить в салон гранату, подшибить из противотанкового орудия… Хотя нет, двадцать минут – это в прошлом, сейчас все ускорено, а любой женщины только коснись – тут же начинает дышать чаще, извиваться, тереться передком, вскрикивать, охать, и все это еще до того как, что значит, темп наш ускорился. Значит, и…
Я резко повернул руль вправо, избегая лобового удара о выметнувшийся навстречу огромный КамАЗ с надписью «Париж – Дакар – Мекка». Нас обдало гарью, дымом, на зубах заскрипел сухой горячий песок. В зеркале заднего вида стремительно удалялось массивное желтое тело, похожее на ядовитую осу размером с космический корабль.
– Начинаем, – сказал я с удовлетворенным вздохом. – От сердца отлегло…
Кровавый закат медленно тускнеет, бледный диск луны постепенно наливается ярким нещадным светом. У меня по шкуре пробежали мурашки, седалищный нерв начал подавать сигналы. Торкесса развернула карту, возбужденно взвизгнула:
– Еще поворот… Та-ак… Вот он, смотри!
На темно-синем небе, где проступили первые звезды, прорисовывается пологий холм, а там темнеет массивное здание. Свет не горит, я даже не смог определить, сколько там этажей, дорога настолько узкая, что едва не обдираю бока о каменную кладку. Включил фары, при их ярком свете вокруг сразу стало чернильно-темным, двигаюсь с отчаянной решимостью, как летящая галактика на краю расширяющейся вселенной, с каждым мгновением ожидая вмазаться харей в твердое. Торкесса верещит над ухом и руководит, руководит, а как руководит женщина – понятно, а когда руководит красивая, то ваще.
Два узких снопа света прыгают, будто машину бросает на океанских волнах. Мотор начал подвывать от негодования. Я переключил сцепление, прем наверх, затем снова по горизонтали, далекий свет фар уперся в массивные решетчатые ворота. За ними угадывается широкий плоский, как бильярдный стол, двор, а далеко в глубине высится особняк. Два этажа, если не ошибаюсь, достаточно широких, привилегия богатых.
Воздух прохладный, торкесса зябко ежится в моей рубашке. Дом похож на коршуна с распущенными крыльями.
Я в самом деле ощутил себя мышью на голом месте, хотя голым не назовешь: везде высоченный бурьян, дикие кусты, как татаро-монгольская орда, поднимаются на холм, окружают особняк, едва не карабкаются на стены. А кое-где и карабкаются: с левой стороны густые плети дикого винограда полностью закрыли стену, спрятав даже окно, лезут на крышу, а там, не в силах зацепиться, в злом бессилии размахивают темными космами.