Она бросила взгляд на руки Фабиана: белые, мягкие, с тщательно ухоженными ногтями. И подумала: «Вот руки художника. В худшем случае они слегка запачкаются чернилами. Адам будет расхаживать по дому в драном свитере. А руки у него и сейчас уже как у чернорабочего».
— У вас красивые руки, — сказала она.
Фабиану была присуща склонность к пафосу, свойственная любому мужчине, который живет за чужой счет. Он умел картинно распахнуть глаза, приняв вид умирающей птички; женские сердца в таком случае обычно преисполнялись жалостью и желанием приласкать его.
Так он и поступил.
— О да, — сказал он, — у меня красивые руки. У меня много красивых вещей. Но у меня нет самого главного — любящего человека. Знаешь, Хелен, я бы мог влюбиться в тебя.
— О, что вы, не надо так шутить.
— А я и не шучу. Я думаю, что ты чудесная девушка.
— Что во мне такого чудесного?
— Все. Ты красива, умна… Боже, как бы я хотел всегда быть с тобой! Правда, это было бы здорово? Только ты и я. Мы могли бы путешествовать вдвоем: круизы, дансинги, Париж, Нью-Йорк… Черт, ты только представь: мы с тобой рука об руку выходим из новехонького кремового «Роллс-Ройса» — ты вся в мехах, я во фраке — и заходим в какое-нибудь шикарное место, где играет большой оркестр… играет одну из моих вещей! Как тебе это нравится?
— Мм! — Хелен взглянула на Адама. Он был мрачен. Добродушная расслабленность покинула его, уступив место угрюмой сосредоточенности. «Ему такое и в голову не придет, а захоти я потанцевать с ним, он начнет рассуждать об эволюции или еще о чем-нибудь в этом роде».
— Ну а как продвигаются дела с борьбой?
— Хорошо, детка, лучше не придумаешь. Не сегодня-завтра я начну возить деньги тележками.
— А вы забавный.
— Почему?
— Пишете песни, занимаетесь борьбой и еще целой уймой вещей…
— Черт, просто я не привык бить баклуши. Действие — я человек действия! Я остановлюсь только тогда, когда заработаю миллион.
— Фунтов или долларов?
— Фунтов, детка, фунтов. Черт, миллион долларов — это всего лишь двести тысяч фунтов. Бог мой, разве это деньги!
— Для меня это огромные деньги!
— Да-а, возможно. Правда, сейчас у меня таких денег нет — меньше половины этой суммы, если честно. Но у меня будет миллион, помяни мои слова. Миллион — это деньги. На этом я остановлюсь, но не раньше.
— И все же, сколько мужчин живет без всяких амбиций.
— Мужчина без амбиций — это просто тряпка, — сказал Фабиан.
— Ну вот, например, посмотри на Адама, официанта. Деньги его не волнуют. Он сходит с ума по скульптуре.
Фабиан расхохотался:
— Разве этим можно заработать на жизнь?
— Ну… не думаю, что даже самый удачливый скульптор зарабатывает намного больше, чем три-четыре тысячи в год.
— Да я такие деньги трачу на одну только одежду и развлечения, — сказал Фабиан. — К тому же… Держу пари, они неделями корпят над одной-единственной скульптурой. А я могу написать песню за два-три часа. Раз! — и тысяча у меня в кармане.
— Но все равно он очень милый, — вздохнула Хелен.
— Кто, официант? Ну разумеется. Он тренируется в моем спортзале. Послушай, Хелен. Ты мне нравишься.
— Вы мне тоже нравитесь.
— Выпьешь со мной чаю завтра днем?
— С удовольствием.
— Отлично! Где?
— Может, «У Рауля», на Бонд-стрит?
— Идет! В четыре?
— В пять.
— Ладно, в пять. Я хотел бы поговорить с тобой в спокойной обстановке… Знаешь, Хелен, я запал на тебя. Вообще-то я не сентиментальный парень, но… Бог мой, сам не знаю, как это получилось. Я…
— Два фунта, пожалуйста, — сказал Адам.
Фабиан бросил на поднос два фунта и десять шиллингов. Пум! — хлопнула пробка от шампанского.
Мэри смотрела на Хелен немигающим взглядом человека, охваченного приступом ненависти. Наконец она обратилась к Носсероссу:
— Фил, я хочу, чтобы ты избавился от этой девчонки.
— От кого, от Хелен? Но почему?
— У меня на это свои причины.
Носсеросс рассмеялся:
— Не сходи с ума, дорогая.
— О-о-о… Понятно. Я сошла с ума. О, теперь мне все ясно.
— Да что это с тобой, куколка моя? Хелен трудолюбива, к тому же она — одна из наших лучших девушек. Чем она тебе не угодила?
— Она говорит о нас гадости за спиной.
— Ну, этим все занимаются. Что такого страшного она может сказать?
— Фил, ты должен от нее избавиться!
— Но послушай меня, ангелочек! Так можно вообразить, что ты ревнуешь!
— Что? Я?! Ревную? К кому? К этой? Этой толстой, уродливой, простецкой, перезревшей, развратной…
— Но, Мэри, деточка…
— Ревную к хозяйке! Все ясно. Ты меня унижаешь. Ладно-ладно… очень хорошо!
— Но…
— О, замолчи, Фил Носсеросс! Я тебя ненавижу! — И с этими словами Мэри повернулась к нему спиной и зашагала прочь. Прошла в его кабинет, потом снова вышла и, незаметно скользнув по залу в рассеянном тусклом свете, уселась за столик позади Фабиана.
Фабиан рассуждал:
— Говорю тебе, детка, чем больше женщин узнаешь, тем больше начинаешь ценить настоящее золото, попадающее тебе в руки. Ты права — я знавал множество милых, симпатичных дам. Когда я жил в Голливуде — только это между нами, — я встречался с Джин Харлоу.
— Только не говорите мне, что я нравлюсь вам больше, чем Джин Харлоу.
— Но это правда! Она и мизинца твоего не стоит. Здесь нечто большее, я сам не знаю что. Ты не то чтобы очень красива, но в тебе есть что-то большее. К тому же я бы никогда не влюбился в блондинку.
— Большинству мужчин нравятся блондинки.
— К черту блондинок.
Мэри закусила губу.
— Ну, я не знаю, — проговорила Хелен. — Некоторые блондинки очень недурны. Взгляните на миссис Носсеросс: она пользуется успехом у мужчин — у мужчин определенного типа, разумеется, и все же у нее не отнимешь своеобразной привлекательности.
— Уф! — фыркнул Фабиан, и его правая рука дернулась, будто потянула невидимую цепочку. — Привлекательности! Для кого? Для старых слюнтяев вроде Фила Носсеросса? Бог мой, детка, я знавал Мэри, когда она была обычной стриптизершей в клубе «Саксофон Джо» на Голден-сквер. И не было ни одного музыканта, который бы не…
— Но неужели вы не находите, что у нее красивые глаза? — спросила Хелен. — Хотя, несомненно, в них есть что-то коровье.