Пугливо выглядывая, она видела, как волхв все еще зло и точно бьет жуткими стрелами, что пронизывают летающих тварей, словно копья. Гарпии падали, как подстреленные вороны, яростные крики сменились воплями страха. В небе осталось три уродины, орали и в жутком страхе хлопали крыльями, набирая высоту, а когда превратились в едва различимые точки, сделали круг и начали быстро удаляться.
Олег огляделся, упер лук рогом в землю, особых усилий Барвинок не заметила, снял тетиву деловито и легко. Барвинок поскорее вылезла, перепачканная землей так, будто рыла там нору для жилья, испуганная и трепещущая.
На поляне не меньше полутора десятков этих гнусных тварей, одна даже повисла поперек ствола, под которым Барвинок пряталась.
– Черный Маг прислал? – спросила она трепещущим, как бабочка крыльями, голосом.
Он кивнул.
– Конечно. Они на людей вообще-то не нападают. Разве что кучей на одного… А так отбиваться от них легко, они уже знают. Значит, им велено. Строго-настрого.
– Но не волшебством, – уточнила она. – Иначе бы те трое не стали удирать.
– Да, – согласился он, – им просто приказали. Значит, волшебством зря не разбрасывается. Это хорошо. У нас есть шанс…
– У нас? – спросила она. – Вообще-то я все надеюсь тебя отговорить.
– От чего?
– От безумной идеи, – отрезала она, – здешнего мага мне совсем не жаль, этот гад еще похуже тебя. Но нельзя уничтожать магию везде, где на нее натыкаешься.
– Можно, – ответил он. Подумал и добавил: – И нужно.
Она сказала зло:
– Не боишься, что однажды ударю в спину?
Он подумал, очень серьезно посмотрел ей в глаза.
– Вообще-то такую возможность допускаю.
– И все-таки берешь с собой?
Он кивнул.
– Одинокие люди заводят собак, кошек, хорьков… Кто-то разговаривает с коровой или козой… Знавал одного, общался с рыбами в озере. Я вот завел тебя…
Она сказала, сразу ощетиниваясь:
– Я не рыба! Я кусаюсь!
– А еще и царапаешься, – добавил он. – Ну, предполагаю.
– Ты лицемер, – сказала она обвиняюще. – Сражаясь с колдунами, сам хватаешься за волшебство! У тебя лук чародея, будешь спорить? А эти амулеты на все случаи жизни?
Он поморщился.
– Предлагаешь выходить безоружным? Тогда зачем в той деревне бросала камни в собак? Подпустила бы и дралась на равных: зубами и когтями. Вон они у тебя какие.
Она перехватила его взгляд на свои перепачканные землей руки, попыталась вспомнить смятенно, царапалась уже или еще нет, что это он о ее длинных ногтях, мог бы и заметить, что с ними красивее, какой грубый, другие только и твердят о том, какие красивые, знают, как женщине польстить и понравиться, а это сказал только сейчас, когда под ногтями земли больше, чем возле вырытой могилы…
– Грубый ты…
Она осеклась, нечто мелькнуло на периферии зрения. Она повела взглядом, охнула и вскинула голову. В зените по небосводу ширится кольцо странной зловещей радуги, просто невероятной, привычная радуга всегда коромыслом, обеими концами в землю, чаще – в воду, а в этой что-то от болезненного нарыва, хотя те же цвета, только нечто в них очень нездоровое…
Радужное кольцо разрослось на полнеба, пурпурный край потемнел и стал фиолетовым, а затем и вовсе черным. Соседний цвет, оранжевый, сперва превратился в красный, побагровел и тоже стал черным. И все цвета, будто умирают на глазах, проходят через всю гамму, превращаясь в ночь среди ясного дня.
Чернота сперва шла узеньким слоем, затем все шире и шире, захватывала радугу, пока вся не стала мрачной и зловещей. Барвинок тряслась от непонятного ужаса, солнце в недобром кольце, и даже оно не может разомкнуть эту смертельную хватку.
Олег поглядывал больше на ее потрясенное лицо, на радугу лишь бросил короткий, но внимательный взгляд.
– Держись, – посоветовал он.
– Что… это?
– Не знаю, – ответил он. – Все возможно. Ты ничего не чувствуешь?
– Только страшно, – призналась она.
– Была бы чудовищем, – сказал он с сочувствием, – если бы не испугалась. Ничего, мы и это ему предъявим…
– Что?
– Что напугал тебя, – объяснил он тяжеловесно. – Ишь, пугателей развелось… Хватит и меня, сам пугать умею…
Дорожка привела на холм, а с вершины вдали открылся высокий дом на горе с плоской вершиной, красивый, словно игрушечный, чистые краски, башенки красные и золотые, карнизы серебряные, вокруг все выложено матово блестящими плитами, широкими и надежными даже с виду.
Олег сказал задумчиво:
– Та-а-ак, умная сволочь…
Она удивилась:
– А как это видно?
– Домик, – объяснил он, – домик очень уж милый. Дураки сразу бросаются в зло, как они его понимают: одеваются в черное, напяливают рогатые шлемы, не моют уши, здание делают как можно отвратительнее, мол, нате, я плюю на общепринятые нормы, я выше, я над добром и злом, никто и ничто мне не указ… Если увидишь где мрачную крепость, над которой летучие мыши и всякая гадость, там колдун с мозгами подростка.
– Молодой?
– Не обязательно. Старики тоже… не всегда умнеют. Остаются, как говорят гордо, юными в душе, что значит – не умнеют. А этот, как видишь, поумнел. Детское бунтарство оставил, свой мрачный дворец перестроил в уютный.
– Может, – предположила она, – он и не был мрачным?
– Может, – согласился он. – Ладно, пойдем…
Она зябко передернула плечами. Олег пошел ровным шагом, она догнала и поинтересовалась дрогнувшим голосом:
– А почему не через подземный ход? Я слышала, всегда надо через него.
– Не всегда, – ответил он с непривычной кротостью.
– Почему?
– Если укрыться за невидимостью, – сказал он отстраненным голосом, явно думая о чем-то еще, – ловушки все равно сработают. Им неважно, видно тебя человеческим глазом или нет. Наступишь на плиту – тебя пронзит стрелами или копьями. Или пол под тобой рухнет. А в подземном ходе это устраивать удобнее. Там идешь прямо, по бокам стены… Наступишь именно туда, где ловушка.
Он объяснял, как всегда, очень обстоятельно, словно разговаривал с ребенком, она поежилась, спросила робко:
– Но если переть через парадный ход… не пронзят стрелами и копьями стражники?
– Пронзят, – согласился он мирно.
– Так зачем же?
– Надо, чтоб не пронзили, – ответил он. – К тому же… где ты видишь подземный ход?