Ольха стояла недвижимо, изо всех сил стараясь заглушить тот жар, что разгорелся в теле. Уже не только сердце, она вся была налита сладким жаром, и когда сильные руки отстранили ее, она едва удержалась, чтобы не прильнуть к нему снова, не ухватиться обеими руками крепко-крепко.
Голос Ингвара был хриплый и яростный, в нем было слишком много страсти и жара:
– Их слишком много!
– Кого?
Ее голос был слабый, едва слышный, она возненавидела его за слабость и за то, что в нем чувствуется, как она отчаянно хочет прижаться к этому человеку.
– Предателей! Тех, кого можешь уговорить помочь бежать.
Она покачала головой:
– Я таких не знаю.
Он яростно смотрел в ее нежное лицо. Сказал как выкрикнул:
– Сегодня же я увожу тебя отсюда!
Сердце ее оборвалось.
– Куда?
– В свой терем. Там муха не пролетит, муравей не проползет незамеченным. И все подвластно моей воле. А здесь все лезут, липнут, хапают… Не понимают, что ты их просто используешь, как верховой скот, для бегства.
Она застыла. Кровь ее стала холодной, даже сердце перестало биться. Уйти из этого шумного дома, пусть вражеского гнезда, но полного разных людей, во двор самого лютого врага, где уже никто не улыбнется, не скажет доброго слова?
Он быстрыми шагами пересек комнату, пинком распахнул дверь. Взревел страшным голосом:
– Павка! Вели седлать коней, приготовь повозку.
Послышались торопливые шаги. В дверном проеме появился Павка, уже навеселе, довольный, сытый.
– Уезжаем? – спросил он упавшим голосом.
– Только я. И пленница.
– А я?
– Ты пьянствуешь дальше. Только не пропей коня, портки и оружие.
Павка ухмыльнулся, мол, не обещаю, исчез. Слышно было, как во дворе гонял гридней, готовил коней.
Ингвар услышал ее вздох, оглянулся, это было его ошибкой. Ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы. Но она молчала, даже не смотрела в его сторону. В груди у него возникла резкая боль. Он сказал себе, что это от раны, что действие дурман-травы проходит, боль возвращается, но сам себя возненавидел за глупую ложь. Ведьма сумела ранить его сердце, он, по ее подлому замыслу, должен ощутить вину, что увез ее из родного племени!
«Нет, – сказал он себе яростно. – Я прав. Я должен ее увезти, я креплю Новую Русь. Для блага державы можно и невиновного обидеть. А она вовсе не овечка безвинная!»
Держась за грудь, он повернулся к двери. Успел увидеть, как в ее глазах что-то изменилось, но был слишком слаб и измучен, чтобы ломать голову. Еще когда отнял от нее руки, как будто оставил там весь жар, все чувства, кроме злости и пустоты, а сам остался только пустым сосудом.
Ингвар ушел готовиться к отъезду, а нищей собраться – только подпоясаться; посидела, бессильно сложа руки, снова подошла к окошку, единственному лучику в мир, где есть движение воздуха, где над головой не потолочные балки с мизгирней, а бесконечно высокое небо…
Она увидела расплюснутую фигуру Ингвара. Отсюда, с высоты, он казался вовсе из одних широчайших плеч, двигался, однако, резко, а люди от его злых окриков метались как вспугнутые мухи. Из пристройки выбежала молодая девка. Ольха узнала Бузину. С радостным визгом бросилась к воеводе, повисла на шее, дрыгая ногами.
Ингвар – Ольха видела отчетливо – погладил ее по спине, похлопал по зовуще оттопыренной заднице. Показалось или он в самом деле дернул головой, будто намеревался взглянуть на окна? Затем осторожно опустил ее на землю, расцепил ее руки на своей шее. Что-то говорил, губы шевелились, она смеялась и хваталась обеими руками за его рубашку. Он говорил терпеливо, держал кисти ее рук в своих ладонях.
«Ну разве так можно цепляться?» – подумала Ольха брезгливо. Ни один мужчина не стоит того, чтобы за него цепляться. Да еще вот так прилюдно. Как бы предостерегая всех, что он уже занят. Неужели найдутся такие дуры?.. Хотя, почему нет? Иным нравятся плеть и грубый окрик. А то и кулаки. Бьет – значит, любит.
Наконец Бузина убежала, подпрыгивая, как ребенок, и вскидывая широким задом. На пороге оглянулась, смеясь и двигая глазками, но Ингвар уже гонял челядинцев, что выкатывали повозку, впрягшись в длинные оглобли. Мог бы и оценить, подумала Ольха злорадно. Для него девка старается. И платье носит такое короткое, что смотреть срам. И телесами трясет вовсю, а он только сопит.
Странно, ощутила тайное удовольствие, что он остался равнодушен к сочному мясу Бузины, хотя равнодушен сейчас, при солнечном свете. А когда наступает ночь, когда темные силы крови говорят в мужских жилах громко и оглушающе, когда мужчины, как завороженные жабы, прут в пасти змей…
«Это не мое дело, – сказала она себе резко. – Не мое дело!» Может быть, даже лучше, если он будет проводить с этой девкой не только ночи, но и дни. Не будет раздражать и злить ее своим дурацким видом, насупленным лицом. Словно не он ее держит в плену, а она его!
– Не мое дело! – повторила она твердо. – Больше об этом не хочу знать, говорить и слышать.
Дверь распахнулась, Ингвар вошел, буркнул:
– Запрягают. Ты готова?
– Нет, – съязвила она, – еще не все вещи собрала.
Он нахмурился, голос стал предостерегающим:
– Что-то ты больно осмелела…
– А я никогда не была трусливой. Ты не заметил? – и добавила ровным, как степь, голосом: – Эта женщина… Кто она?
Ингвар застыл, долго собирался с ответом, будто размышлял, как защитить Киев от хазарской конницы и вообще обустроить Новую Русь:
– Э-э… какая?
– Которую ты на руках носил.
Он вспыхнул:
– Я никого на руках не носил!.. Ты говоришь о Бузине?
– Если ее так зовут.
– А в чем дело? – насторожился он. – Она подходила к тебе?
– А что? – ответила она вопросом на вопрос. – Я такая уж заразная? Она могла попытаться меня утешить…
Он отмахнулся с некоторым пренебрежением:
– Тебя?
Она вскинула брови:
– А что? Я уж совсем не нуждаюсь в утешении?
Ингвар смотрел на нее с сомнением. Лицо его было неподвижно, однако в глазах поблескивали злые огоньки. Похоже, не считал, что ей может потребоваться утешение вообще. Но когда заговорил, взор его уперся в пол, а голос стал несколько досадливым:
– Просто она… чересчур проста.
– Мы все просты.
– Она проста как корова. Ей все одно, кто будет ее быком, лишь бы он был самый сильный и здоровый. Ну, чтобы от него был приплод крепкий… И побольше.