Большое, почти тридцатиметровое помещение было заставлено картинами и самыми разными предметами – вазами, гипсовыми шарами, подсвечниками… На окнах не было занавесок. Серенький апрельский день бесцеремонно заглядывал внутрь. В центре мастерской стоял мольберт, чуть поодаль, на небольшом возвышении, в кресле, обитом красным бархатом, сидела девушка в полупрозрачном халатике. Скромное одеяние не скрывало ее роскошных кустодиевских форм, длинные прямые волосы водопадом рушились на скульптурные плечи. Впрочем, лицо у «Венеры» было простоватым: маленькие голубые глаза, бесформенный нос и пухлые, какие-то жадные губы.
– Иди, – бесцеремонно приказал ей Андрей, – чаю выпей!
Девица покорно встала, и я увидела, что господь наградил ее гренадерским ростом – метр восемьдесят пять, никак не меньше!
– Ну, – отрывисто поинтересовался художник, усаживаясь в освободившееся кресло, – и о чем болтать будем? Между прочим, уже один раз я потерял кучу времени в милиции, объясняя самую простую вещь – с Жанной я практически не был знаком, встречался пару раз, и все.
Я огляделась вокруг в поисках, куда бы рухнуть. Ничего, кроме заляпанной краской табуретки, не попалось на глаза. Пришлось устроиться на ней. Развалившись в удобном кресле, хозяин нагло смотрел, как я аккуратно стряхиваю с сиденья белую пыль. Его поведение взбесило меня до крайности. Ну погоди, дружочек!
– Как интересно, – протянула я, – а вот кое-кто мне шепнул, что вы с Жанночкой были очень близки телесно, так сказать. Иными словами – состояли в любовной связи.
– Чушь! – фыркнул Андрей. – Зачем бы мне понадобилась эта крашеная кошка!
– На этот вопрос ответ вы лучше знаете!
– О боже, – вздохнул живописец, – ну начинается! Между прочим, я давно женат!
Вот тут я расхохоталась.
– Только не надо говорить, что вы никогда не изменяли Валерии.
– Ни разу в жизни, – не моргнув глазом, ответил нахал. – Знаете, я слишком брезглив для адюльтера. И потом, по большей части все бабы одинаковы.
– Точное наблюдение, – вздохнула я, – но наш информатор сообщил кое-какие интересные детали.
– Ну? – поинтересовался Андрей, вертя в руках тонкую кисть.
– Вас застал в постели разъяренный Никита, и вы были вынуждены заплатить ему десять тысяч за молчание. Правда, он хотел больше, но у вас не оказалось другой наличности или просто пожадничали.
Раздался сухой треск. Это сломалась кисть, которую держал собеседник. Отшвырнув обломки в сторону, Андрей внешне абсолютно спокойно поинтересовался:
– Ваш агент свечку держал?
– Да вы не дергайтесь, – улыбнулась я, – мне сам Никита рассказал!
Андрей побагровел. По тому, как сжались в кулаки его тонкие, артистичные пальцы, я поняла, что разозлила его.
– Почему так мало денег дали? Десять тысяч! Пожалели?
– А то вы не знаете, – прошипел мужик, – что нас с Леркой тесть кормит!
– Да ну? Он мафиози? Или олигарх?
– Сергей Валерьевич – бизнесмен, – пояснил художник.
– Что же ваши картины? – Я ткнула пальцем в холст с изображением дебелой девицы, призывно расставившей ноги. Из одежды на ней болталось только полотенце, отчего-то замотанное вокруг шеи.
– ЭТО не картина, – взвился Андрей, – листок, порнографическая открытка, пишу на заказ для одного кретина, хочет в бане повесить. А моя живопись, настоящее произведение искусства…
Он пошел к стене и начал поворачивать полотна лицом в комнату. Зажмуриваться показалось мне неприличным, поэтому я просто прикрыла левый глаз. У меня с детства дефект зрения. В правом глазу близорукость, примерно минус пять, в левом полный порядок. Поэтому, если я не хочу что-то видеть, просто закрываю здоровый глаз. Любоваться на жуткие полотна! Нет уж, увольте. Хватило самого первого, на которое я по неосторожности уставилась двумя очами. На холсте был изображен маслом темно-серый лес, на опушке установлена виселица, с которой свисал отвратительно натуральный труп мужчины со вспоротым животом. Совершенно неудивительно, что такое произведение никто не хочет приобретать в собственность. Где его потом повесить? В детской? В кабинете? В спальне? Ну разве что в туалете, тогда можно здорово сэкономить на слабительных таблетках. Впрочем, если ждешь прихода не слишком приятных людей, его хорошо бы вынести в гостиную… Все-таки интересное мышление у художников получается.
К нам, студенткам консерватории, частенько заглядывали ребята, учившиеся на живописцев и скульпторов, они традиционно ухаживали за скрипачками и пианистками. Так вот, будущие Репины делили все, что выходило из-под их кисти, на две части – нетленка и жопись. Нетленка – это великое произведение, дело жизни, которое должно остаться в веках бесценным полотном в какой-нибудь крупнейшей галерее мира. Создают его годами или даже десятилетиями, тщательно отрабатывая самую незначительную деталь… А чтобы не скончаться в голодных корчах, параллельно, левой ногой, выписывают жопись, нечто, не имеющее никакой художественной ценности, зато быстро и ловко находящее покупателей. Но странное дело, подчас именно эта жопись приносила известность, почет и деньги, а выставленная нетленка вызывала только хихиканье в кулак да недоумение. Вот и у Андрея картина с аппетитной девушкой, разомлевшей от банных процедур, выглядела куда более привлекательно, чем полотна, написанные для души.
Развернув последний подрамник, Андрей посмотрел на меня. Я закатила глаза, пытаясь вспомнить, какими же словами наши мальчики хвалили нетленку.
– Удивительно точно схвачен цвет, – бормотала я, старательно зажмурив здоровый глаз, – тонко передана игра полутонов, полотно просто «дышит», и совершенно нестандартная композиция, эта нарочито пустая середина при загруженных боковых пластах!
Ничто так умиротворяюще не действует на человека искусства, как хвала. Андрей отмяк, на его лице даже появилось подобие улыбки.
– Ну, вещи еще сыроваты, не закончены…
Да, нетленка всегда не завершена!
– Впрочем, – продолжал Корчагин, – может, выставлю осенью у Лени в салоне.
– Вы имеете в виду Дубовского? – спросила я. – Однако он больше похож на генерала Лебедя, чем на эстета!
Андрей расхохотался, придя в великолепное расположение духа.
– Верно подмечено! Знаете, какая у него кличка? «Настоящий полковник».
Я улыбнулась.