Проснулся я на рассвете от того, что разминающий затекшие члены ротмистр дрожащим от утреннего холода голосом напевал:
— Ах, зачем эта ночь так была холодна…
Быстро покончив со сборами, мы продолжили путь. Постепенно отряд втянулся в горную долину реки Кольджат. Нахоженная кыргизскими стадами и табунами довольно широкая тропа петляла по ущельям, кое-где повторяя причудливые изгибы русла, а где-то — отдаляясь от него, чтобы обогнуть очередную скалу.
Навстречу нам спускалась огромная отара, оглашая окрестности многоголосым блеянием. Впереди важно шествовал крупный черный козел с красивыми витыми рогами. Несколько лохматых пастушьих собак местной породы с отрубленными хвостами, устало вывалив розовые языки, трусили по сторонам и время от времени грозно рыкали, а иногда и кусали особо ретивых баранов, норовивших отбиться от стада.
За отарой следовали верхом пастухи, среди них — две девушки в красных юбках. Жакеты их тоже поражали яркостью красок: изумрудной зеленью и бирюзой. Поравнявшись с нами, они кокетливо посмотрели на улыбавшегося им ротмистра и, пересмеиваясь, зашептались. Серьга подъехал к старшему — дочерна загорелому кыргизу с длинной жиденькой бородкой, одетому в малахай, украшенный великолепным хвостом лисицы. Вернувшись, наш «Соколиный глаз» пристроился ко мне стремя в стремя и поведал, что это — одна из отар бая Алтынбека. Идут они из Китая с летовки и говорят, что выше в горах уже выпал первый снег. Поэтому необходимо поторапливаться — если начнутся метели, идти будет тяжело.
— А еще, ваше высокоблагородие, кыргизы видали снежных барсов — ирбис называется. Один у них двух баранов уволок-с. Нужно в оба смотреть — зверюги страшные-с. Эх-ма, времечка нету, а так — спымать бы эту кису. Мне в прошлом годе их благородие директор зверинца из самого Петербурга за ирбиса обещались десять тысяч рублев-с.
Сумма, названная Серьгой, меня поразила — за эти деньги можно сторговать трех чистокровных английских скакунов. Очевидно, ирбис — животное действительно редкое.
За разговором мы одолели новый подъем, и я придержал Талисмана. Передо мной открылся незнакомый и пленительный мир. На юг, запад и восток от нас простиралась необъятная горная страна. Серые — гранитные, лиловые — порфировые и черные — базальтовые скалы повсюду вздымали свои вершины — будто бушующее каменное море с гигантскими волнами горных пиков над темными складками ущелий. На западе огненный шар солнца примеривался нырнуть за горную гряду, а прямо перед нами отражала пурпурный закатный свет ледяная глыба — остальные вершины, в сравнении с этой громадой, смотрелись ничтожными. Пик вырастал из клубящихся у его подножия облаков и, казалось, гордо парил над ними.
Хан-Тенгри — подножие божьего трона, так называли его китайцы — величественностью, огромностью и торжественным безмолвием подтверждал свое небесное происхождение. И верилось в то, что прямо над ним в лазоревой выси покоится трон Всемогущего.
Потрясенные открывшейся нашим глазам картиной, мы молчали. Даже Серьга, всю жизнь проведший в этих горах, перекрестился и уважительно произнес:
— Хан-Тенгри сердится — вишь, как заметает, — и пояснил, что облака у подножия — это суровый снежный буран. — Однако пора уже трогаться, потому — гора, она гора и есть, никуда не денется, а нам до темноты беспременно успеть надо добечь до Кольджатского поста. Не под снегом же ночевать — нынче ночью непременно выпадет-с.
Без приключений, уже при неверном мерцающем свете звезд добрались мы до возвышавшегося над тропой огорода из валунов. Деревянные ворота маленького укрепления украшал развевающийся линялый российский триколор. Пастушья собака Жулька звонким лаем приветствовала наш отряд. Чисто выметенный плац окружали небольшие саманные постройки — казарма, коновязь и сарай. Лишь дом коменданта выстроен из кирпича. На плацу вкопаны столбы для рубки лозы и самодельные гимнастические снаряды.
На террасе, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, у самовара расположилась странная компания. В плетеном лонг-шезе полулежала закутанная во что-то переливчато-черное дама с бледным лицом. Я узнал небезызвестную баронессу Г., о которой в аристократических кругах Петербурга ходило немало слухов.
Мужчина лет тридцати в пробковом шлеме был мне незнаком. Его нездоровая полнота подчеркивалась тропической униформой английского колониального корпуса.
Третий — молодой казачий хорунжий — поднялся нам навстречу.
— Начальник Кольджатского поста хорунжий Поливанов, — представился он и открыто улыбнулся. — Добро пожаловать, господа, на самый краешек Российской империи.
Он пригласил нас в дом и, извинившись за тесноту, проводил в беленную известью, скудно обставленную комнату. Ее украшала огромная, во всю стену, шкура тигра, очевидно — трофей хозяина. Поливанов подтвердил мою догадку:
— В прошлом году в балхашских тростниках лично застрелил красавца. Располагайтесь, пожалуйста, и прошу пожаловать к чаю.
Когда мы с ротмистром, сменив пыльные мундиры, появились на террасе, Серьга уже составил компанию в распитии бутылки рома своему, как он объяснил, «старинному другу Савве». Нас представили друг другу — расфранченный путешественник оказался наследником миллионов знаменитой семьи московских фабрикантов М.
Прерванный разговор возобновился — фабрикант продолжил рассказ о том, как он помогает российским революционерам:
— Писатель Лешка Пешков, ну этот, который Максим Горький, — давай, говорит, Савва, на Капри школу для рабочих устроим. Дал ему денег на школу. Другой, Ульянов, потомственный дворянин из Симбирска, — маленький, лысенький, картавый, но с амбицией, — пролетарскую газету, говорит, нужно издавать за границей. Дал денег на газету. А что же, как не дашь — все замечательные, душевные ребята. Не жалей, говорят, Савва, денег — все равно скоро все общее будет. Кто был ничем, тот станет всем.
— Как это? — Опешивший Серьга даже не донес до рта очередную рюмку. — Как это «общее»? Это что же, допустим, моя лошадь — общая будет? И дом мой? Может, еще и бабой моей общество пользоваться станет?
— В самый корень зришь, друг мой Серьга. Так господа социал-демократы и постановили: разрушение семьи, частной собственности и государства, всеобщая и полная свобода.
— Не-ет, на-кася, выкуси. — Серьга не на шутку разозлился. — Ишь, чего удумали, оглоеды. А из каковских будут они, эти твои… сосал-дураты, — он намеренно переврал название политической партии российских революционеров, — не иначе — голытьба ленивая?
— Да нет, брат, образованные все люди — дворяне, интеллигенция…
— Дорогой, как это чудовищно скучно! — перебила Савву баронесса, томно курившая маленькие сигарки и время от времени бросавшая на нас откровенные взгляды. — Quelle terrible, эта твоя социал-демократия — сплошной материализм, никакого полета фантазии. Господа, — обратилась она к нам, — давайте покинем этих ужасных, грубых людей. Я непременно хочу поведать вам о случившихся со мной в Индии чудесных мистических озарениях.
Отказаться было бы невежливо, и я с сожалением покинул уютную террасу и последовал за ротмистром и баронессой, которая привела нас в полутемную комнату, пропитанную экзотическим и душным ароматом индийских благовоний. Комната освещалась десятком небольших свечей, столь же успешно наполнявших пространство духотой и запахами.