— Ну что, поговорим? Что-что? Понятно, трудно беседовать с кляпом во рту... Но ты как-нибудь уж попробуй. Раньше ведь у нас получались такие беседы... Правда, рот затыкала ты. Затыкала мне и разливалась соловьем. И ничего и никого, кроме себя, не слышала...
Она мычала — яростно. Она дергала всем, чем могла хоть чуть шевельнуть. Если бы взгляды убивали — человек в черном рухнул бы с сосны подстреленной птицей.
Не рухнул. Зажег крохотный фонарик-брелок, осветил ее лицо. Заговорил снова с ледяным спокойствием трупа:
— А ты почти не изменилась, Постоловская... — Под этой фамилией он знал Ленку девять лет назад. — И по-прежнему мне нравишься. А ты как? Все еще предпочитаешь женщин? До сих пор спишь с Иркой? Или переключилась на детишек? На зверюшек? Еще на кого-нибудь?
Ей хотелось крикнуть, проорать, прохрипеть ему в лицо, что она не лесбиянка и никогда ей не была, и его жена, Ирина, — не была; что все тогда, девять лет назад, произошло не совсем всерьез, что это была почти шутка — пусть и растянувшаяся на несколько месяцев, но он сам, сам, сам идиотской ревностью и бешеными метаниями довел свою семью до взрыва — а она, Ленка, тогда Постоловская, всего лишь хотела попробовать то, чему отдали дань столь многие творческие люди, и...
Она не могла крикнуть ничего.
И проорать — не могла.
И прохрипеть.
Могла только придавленно мычать — что и делала. Он вслушивался в ее мычание почти с наслаждением. Он отдавал долги.
— Тогда я жалел, что не убил тебя. И потом, долгие годы, — жалел... Теперь не жалею. Не жалею, что по пути к тебе увидел у Гостинки скромных людей, скромно набирающих добровольцев... Добровольцев в Абхазию... «На уборку мандаринов», — так это называлось вслух... И я решил заочно сыграть с тобой в «орел-решку», Постоловская... Если там меня убьют — то ты выиграла. Не убьют — проиграла. Тебе повезло, через три месяца я сгорел в бэтээре под Гульрипши... И вот я пришел — отдать долг. Твой выигрыш...
Он снова зажег крохотный фонарик. Всматривался в ее искаженное лицо, словно надеялся увидеть что-то... Потом достал из кармана разгрузки карпульный шприц-пистолет, сорвал пластиковый колпачок с одноразовой иглы...
Анестетик подействовал почти мгновенно — ее ладони онемели... Пустые карпулы и использованные иглы полетели вниз, небрежно уроненные.
Он направил луч фонарика так, чтобы осветить для Астраханцевой предмет, извлекаемый из недр разгрузки. Молоток. Новенький молоток, еще с ценником магазина... Он не экономил — все по высшему разряду.
Во многом это было театральщиной — страшноватой, но дурновкусной. Человек в черном всегда питал слабость к грошовым эффектам. Одноразовые иглы вообще стали никчемным эстетством — извлеченные вслед за молотком (и точно также, чтобы Ленка хорошо разглядела, освещенные) длинные гвозди оказались не просто не стерильными — ржавыми...
Ей не было больно. Даже когда четвертая фаланга безымянного пальца хрустнула, расколовшись под гвоздем, — Ленке не было больно.
Ей было страшно.
Ночь. Человек в черном
«Ну вот и все», — подумал он, спустившись на землю.
Долго она там не проболтается, утром хватятся и скоро найдут под сосной и срезанные ветки, и карпулы, и, возможно, капли крови... Да и мычание услышать можно, если внимательно прислушаться...
В общем, снимут ее часов через пять-шесть живой, если только сердечко с перепугу не откажет. Но это едва ли, у таких гнид сердечного приступа не дождешься...
Зато впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь. Когда заживут раны на ладонях — все равно много лет станет просыпаться с диким воплем, увидев во сне эту ночь... И будет бояться выйти одна в темноту; и не одна тоже будет бояться...
Она опять сменит фамилию, она забьется в самую дальнюю щель — и все равно будет ждать меня каждый день и каждую ночь...
"Нельзя убивать своих врагов, — думал человек в черном, — нельзя легко и просто отпускать тех, кого по-настоящему ненавидишь. Убить можно придурка, который приставит нож к животу в подъезде и потребует бумажник — а она пусть живет, мучается и ждет... ждет моих шагов в ночной тишине... Меня давно не станет, а она все будет ждать... и умирать тысячу раз, и сдохнет от страха однажды ночью".
Он ошибался.
Мозг человека, истерзанный болью и разъеденный убойными снадобьями, все чаще давал сбои, но в этом просчете не было его вины, — никто не смог бы предположить, что из-за событий, развернувшихся на следующий день в лагере, таинственное исчезновение воспитателя Астраханцевой отнюдь не станет сенсацией. Пройдет незамеченным.
И — никто не озаботится поисками. ...Снова прыгать через ограду он побоялся — прокрался до первого попавшегося отверстия, проскользнул наружу и стал спускаться по склону к Чертову озеру.
Шприц-пистолет булькнул почти неслышно, отраженные черным зеркалом звезды закачались на расходящихся по воде кругах; монтерские кошки и блок с привязанным мотком капронового троса последовали за ним, а щебень, аккуратно высыпанный из мешков, давно уже лежал в своей родной куче. Он задумчиво взвесил на ладони молоток и, не найдя в нем ничего криминального, вернул на место, в специальный карман разгрузки. Дело сделано. Пора уходить. Но ему почему-то не хотелось никуда идти, а хотелось молча стоять здесь, на берегу, и смотреть на неподвижную воду, манящую и притягивающую своим вековым спокойствием — стоять и думать, что и через сто, и через двести, и через триста лет здесь будет все по-прежнему, все как сейчас: и черные свечи елей, и пьянящий запах болотного мха, и осторожные всплески рыбы... Не станет его — но ни деревья, ни вода не заметят отсутствия...
Из памяти всплыла легенда, когда-то рассказанная спившимся выпускником филфака, большим поклонником настойки боярышника.
Суть легенды была проста: христиане, преуспевшие в разнообразнейших способах казни, никогда среди повешений, усекновений голов, четвертований, колесований, расстрелов, сажаний на кол и поджариваний на электрическом стуле — никогда не распинали, из страха распять неузнанного мессию. Потому что вторичное распятие вновь широко распахнет дверь в наш мир Сатане — дверь, которую запечатало распятие первое, оставившее лишь лазейки для подручных Князя Тьмы.
«Ну ладно, — подумал он, — будем надеяться, что Ленка все же не мессия».
Ночь. Лесная дорога
Ходить по лесу бесшумно хорошо осенью — не морозной и звонкой, а мокрой, дождливой осенью, когда пропитавшиеся водой сучки и ветки беззвучно пружинят под ногами, а влажные листья скрадывают шаги, как ворс дорогого ковра...
Но сухим и жарким летом, тем более ночью — непросто пройти тихо, без шуршания и треска. Он шел медленно, осторожно ступая. Часто останавливался, напряженно вслушивался в ночную тишину. Его машина стояла, укрытая в кустарнике, в трех километрах, но он не спешил, спешить стало некуда и незачем — все дела закончены, долги отданы и взысканы.