— Вы — не реальный мир. Я не знаю точно, что вы такое, но только не реальность.
— Вы можете сейчас говорить что угодно, но я-то знаю, что вам отчаянно не хватает всего этого. Та работа, которой мы занимаемся... она, пожалуй, все равно что любовница. Иногда вы ее ненавидите и презираете себя, когда бываете с нею. Мгновения, когда вам с нею бывает хорошо, довольно редки и мимолетны. Но когда вы пытаетесь расстаться с нею, вас всегда что-то удерживает.
— Боюсь, что эта метафора не доходит до меня, сэр Бэзил.
— Ну вот, вы снова пытаетесь притвориться, будто вы лучше, выше нас, остальных. Но мне хотелось бы думать, что вы уже успели усвоить урок. Вам нужны такие люди, как мы. Мы нужны стране.
Они миновали ворота и теперь шли по ведущей к дому подъездной дороге. Гравий похрустывал под ногами. Это напомнило Вайкери тот день, когда его вызвали в Чартуэлл и поручили пойти работать в МИ-5. Он хорошо помнил и то утро, когда его потребовали в подземное убежище премьер-министра, помнил наизусть слова, сказанные ему тогда Черчиллем: «Вы должны отрешиться от любых моральных принципов, которые у вас еще остались, от самой обычной человеческой доброты, которой обладаете, и делать все, что требуется для победы».
По крайней мере, хоть кто-то был честен с ним, несмотря даже на то, что лгал, произнося эти слова.
Они остановились возле «Хамбера» Бутби.
— Надеюсь, вы поймете, почему я не предлагаю вам войти в дом и отдохнуть, — сказал Вайкери. — Я хотел бы пойти и омыть руки от крови [38] .
— В этом тоже есть своя красота, Альфред. — Бутби согнул руки в локтях и повернул свои огромные ладони к Вайкери, чтобы тот мог хорошо их видеть. — И на моих руках тоже много крови. Но я не могу увидеть ее, равно как и никто другой. Это тайные пятна.
Как только Бутби открыл дверь, мотор автомобиля загудел.
— Кто такой Брум? — снова спросил Вайкери.
Лицо Бутби потемнело, словно на него набежало облако.
— Брума зовут Брендан Эванс, это ваш старый друг по Кембриджу. Он рассказал нам о том трюке, который вы проделали, чтобы попасть в Разведывательный корпус во время Первой войны. Он рассказал и о том, что случилось с вами во Франции. Мы знали, какие соображения движут вашими действиями и что служит для вас мотивом. Нам это было необходимо: ведь мы же манипулировали вами.
Вайкери почувствовал в голове пульсирующую боль.
— У меня есть еще один вопрос.
— Вы хотели бы знать, участвовала ли во всем этом Элен, или же она пришла к вам по собственной инициативе?
Вайкери стоял неподвижно, молча дожидаясь ответа.
— Почему бы вам не обратиться к ней самой и не спросить ее об этом?
С этими словами Бутби ловко влез в автомобиль и захлопнул за собой дверь.
Лондон, май 1945
В шесть часов вечера Лилиан Уолфорд заранее откашлялась, негромко постучала в дверь и вошла, не дожидаясь ответа. Профессор сидел за своим столом у окна, выходившего на Гордон-сквер. Рядом с громоздким древним манускриптом, лежавшим на столе, он казался особенно маленьким и хрупким.
— Я хотела бы уйти, профессор, если у вас нет для меня каких-то поручений, — сказала она, приступив к своим ритуальным действиям, выражавшимся в закрывании книг и укладывании бумаг; этот ритуал всегда сопровождал их беседы в пятничные вечера.
— Нет, благодарю вас, мне ничего не нужно.
Она смотрела на него и думала: нет, я очень даже сомневаюсь в этом, профессор. В чем-то он изменился за это время. Конечно, он никогда не был болтлив, никогда не заводил разговоров, если без них можно было обойтись. Но теперь он стал еще больше не от мира сего, чем когда-либо, бедный ягненочек. И по прошествии времени, которое, как надеялась она, должно было все вылечить, ему становилось только хуже, а не лучше. По колледжу ходили сплетни, досужие домыслы, предположения. Кое-кто поговаривал, что он посылал людей на смерть, отдавал приказы убивать. Трудно было представить себе профессора, занимающегося такими вещами, но мисс Уолфорд не могла не признать, что эти разговоры, вероятно, содержали в себе крупицу истины. Было нечто, заставившее его принять обет молчания.
— Вам тоже не стоило бы сильно задерживаться, профессор, если вы хотите успеть на свой поезд.
— Я, пожалуй, останусь в Лондоне на уик-энд, — ответил Вайкери, не поднимая глаз от своей работы. — Хотелось бы посмотреть, как город выглядит ночью, когда в нем снова появился свет.
— Да, очень надеюсь, что мне никогда больше не придется увидеть этого проклятого затемнения.
— Что-то мне подсказывает, что его больше не будет.
Она сняла его плащ с вешалки за дверью и положила на спинку стула, стоявшего возле стола. Вайкери отложил карандаш и взглянул на секретаршу. Ее следующее движение застало их обоих врасплох. Рука Лилиан Уолфорд, без всякой на то ее воли, поднялась и погладила его по щеке — тем автоматическим движением, каким любой взрослый гладит ушибшегося маленького ребенка.
— С вами все в порядке, профессор?
Он резко отодвинулся и снова уткнулся взглядом в рукописную книгу.
— Да, все в порядке, — ответил он. Но в его тоне прозвучала резкая нотка, какой Лилиан прежде не слышала. Чуть помолчав, он еле слышно пробормотал: — Никогда не чувствовал себя лучше.
Лилиан Уолфорд повернулась и направилась к двери.
— Желаю приятного уик-энда, — сказала она.
— Спасибо, я тоже надеюсь на это.
— Доброй ночи, профессор Вайкери.
— Доброй ночи, мисс Уолфорд.
* * *
Вечер был теплым. Дойдя до Лейстер-сквер, Вайкери снял плащ и нес его, перекинув через руку. Сумерки гасли, огни Лондона постепенно разгорались. Подумать только: Лилиан Уолфорд с материнской жалостью гладит его по щеке! Он-то всегда считал, что достиг вершины в искусстве лицемерия и отлично умеет скрывать свои чувства. «Неужели мое состояние настолько очевидно для окружающих?» — спросил он себя.
Дальше он пошел через Гайд-парк. Слева от аллеи кучка американцев пыталась в полутьме играть в софтбол [39] . Справа, на более просторном газоне, англичане и канадцы шумно сражались в регби. Он миновал то место, где всего несколько дней назад стояло зенитное орудие. Орудие убрали, но мешки с песком еще оставались на месте, напоминая развалины древних строений.