Пока же корабль покидал систему. Не очень-то и страшно, связь экипажу можно держать еще долгое время. По крайней мере, Арсений не чувствовал, будто бесповоротно и окончательно отрезан от родимого дома. Ко всему прочему, он предполагал, что спустя несколько лет членам экспедиции уже станет наплевать, есть ли контакт с остальным человечеством или нет. Главное здесь – поэтапная привычка. Затем и был запрет на «меморабельные комплекты». Сначала отсутствие возможности переговоров и лицезрения милых друзей вкупе с дражайшими родственниками, а после и постепенно затухающий информационный обмен с диспетчерским центром КосмоСпеца легко сойдет на «ноль». Как бы атрофируются за ненадобностью болевые точки души, способные нести переживания соучастия в общем человеческом муравейнике.
По расписанию, выверенному строго, словно атомные часы, сутки назад прошли малую планету Плутон. Даже поглазели на ее край в уплывающем панорамном захвате. «Ничего особенного, – после скучно признался себе Арсений». Из-за крайней удаленности от Солнца ни тебе красивого захода, ни впечатляющих красок. Серость какая-то, совсем не интересная, тусклая тень, кое-где в проблесках стального перелива, как щучье брюхо, мелькающее в темной воде. А ведь последнее более-менее крупное небесное тело, – подумалось доктору. – Впрочем, чур, не последнее! Как же, – хватился Арсений, – именно сегодня и случится знаменательный, красно-календарный день! Эстремадура получит-таки свою комету! И на «Пересмешнике», наконец, воцарится покой». И доктор сможет написать на досуге новую историю «Тысячи и одной ночи», если придет в его голову такая блажь! Хотя тем арабским наивным сказкам ох и далеко до кипящей страстями эпопеи минувших недель, приведших Эстремадуру к вожделенной и хвостатой возлюбленной!
Обиженный на весь белый и темный свет астрофизик в последнее время стал сущим проклятием «Пересмешника». Нытье и угрозы голодовок, дополнительный курс модулярной терапии. Одна безумная попытка покинуть самовольно корабль на ремонтном боте. Полтора отрепетированных самоубийства: путем принятия огромной дозы снотворного излучения в присутствии испуганного пана Пулавского и плюс демонстрация добровольно засунутой головы в нарочно безвоздушное пространство диагностического гермошлема-томографа. Символическое удушение чуть было не окончилось трагически, так как окаянный шлем Арсению и бывшему у него на приеме комиссару Цугундеру сразу снять с провокатора не удалось (дело происходило публично в медицинском кабинете). Хорошо, поблизости мимоходом случилась Тана, иначе бы затянувшееся кислородное голодание основательно повредило блистательные астрофизические мозги. Опять же в портативном регенераторе, к счастью или к несчастью, режима их воспроизведения не имелось. Даже на Земле только-только в стадии разработки, и то некоторых участков коры. Но чтобы сразу все содержимое дурной башки – этого никто еще не придумал.
Обошлось тогда, однако. Эстремадура благодарил чуть ли не на коленях, сразу и вечную обиду позабыл на своего Э-психолога, как и рискованные суицидные мысли, однозначно попытка та произвела на звездочета вразумляющее воздействие. Не имея уже возможности вернуть хлопотный балласт обратно, Командор Хансен повелел посадить незадачливого самоубийцу под замок, это говоря фигурально. А в реальности – держать в смирительном гравиполе медицинского блока, выпуская исключительно под личную ответственность доктора Мадянова для получения пищи и естественного ее вывода обратно из организма. Эстремадуре даже водные процедуры принимать было запрещено, что вызывало особенное его недовольство, да и самому Арсению находиться рядом через день-другой стало не вполне приятно. Впрочем, непреклонный Командор на его жалобы ответил кратко:
– Воняет? И пусть воняет. Если подохнет, вони будет еще больше. Так что терпите, – и более заступничества не принял.
Пришлось вмешаться добровольному корабельному миротворцу доктору Го Цяню. По обыкновению, китайский магистр предпочитал общие проблемы выносить для разрешения на люди. Так и случилось – позавчера в экспресс-столовой, когда все малое население корабля, кроме вахтенной дежурной Таны и арестованного сеньора Рамона, собралось по расписанию за вечерней трапезой. Доктор Го сначала мягко попросил Командора, получил твердый отказ и после этого уже обратился вроде бы и ни к кому лично, но ко всем вместе и персонально к каждому.
– Выброшенный на берег кит не может, к жалости, объясниться человеку, почему задыхается на суше. Надо понять самим и, поняв, спасти. Интеллектуальное голодание страшнее физического. Чистая энергия «дэ» внешним запретом не позволяет душе нужного преобразования в добродетель. Затем душа теряет свое будущее совершенство, может, безвозвратно.
– Мой дорогой Го Цянь, не в обиду вам замечу: все это философия. Нисколько не умаляю ее значения, но что хорошо для университетской кафедры, мало пригодно для путешествия в режиме спецрейса, – неохотно отозвался Командор, хотя магистр теперь и не обращался к нему напрямую.
– Уважаемый Юл, я вполне с вами согласен. Поэтому нам ничего не остается, как погубить одного из нашей экспедиции. Значит, не будем больше об этом, – и хитро замолчав, доктор Го Цянь с величавой покорностью возвел горе блестящие маленькие глазки.
Но тут, что называется, взорвалась общественность. Более того, сам Хансен не ожидал предательского, притворного смирения со стороны душки-магистра – тоже мне, старинный приятель!– и даже утратил толику самообладания, что для Командора вообще вышло небывалым делом.
Когда гвалт немного поутих – говоря иносказательно, был выпущен пар, – слово держал Арсений. Короткая речь магистра не оставила его равнодушным.
– Мое заступничество вряд ли принесет результат, поэтому выскажусь как специалист… Уж простите, господин Командор, но при иных обстоятельствах слушать меня вы не станете, – упредил возражения старого пирата доктор Мадянов. – Я считаю, сеньора Рамона нужно не просто отпустить на свободу, но и позволить ему комету. Для вас – это пара часов неудобства и беспокойства, для него – решающий фактор психологической устойчивости. Тем более впоследствии, получив желаемое, сеньор Рамон вернется к абсолютно адекватному поведению. Это я гарантирую.
– Юношеский максимализм, помните, Хансен, я тоже был таким, – вдруг мечтательно произнес (кто бы подумал!) интендант Пулавский. – Да и вы хороши, взять хотя бы нашу совместную знаменитую вертикальную атаку на Демосе? Как припомню задним числом – сам себе содрогнусь: зачем было надо так рисковать? Подождали бы блокирующий крейсер и дело с концом. Но вы бы не стали тогда тем Командором Хансеном, которого я знаю сейчас.
– С точки зрения инструкций Совета прямых запретов на сопутствующие локальные полеты челноков не имеется, – казенным и чуть заискивающим голосом произнес Цугундер. Давно утратив прежний апломб высокого чиновника, ныне комиссар четко держал нос по ветру, в смысле, к какой группировке местной общественности ему выгоднее в тот или иной раз примкнуть.
– Я мог бы контролировать его с борта, – предложил неожиданно свои услуги Гент, хотя к судьбе астрофизика он в общем-то казался до сих пор равнодушным, а порой отпускал и грубые шутки.
– Допустим, Рамона я освобожу. Допустим! – снова взяв командирский тон, начал в наступившей тишине Хансен. – Только объясните мне. Почему его мерзостную комету нельзя наблюдать с панорамных экранов? Для чего лезть в открытый космос? Риск огромен: если учесть максимальное ускорение по отношению к кораблю, все равно нет стопроцентной вероятности, что крошечный челнок сможет вернуться обратно. Малейший промах в траектории, и даже при двойном запасе кислорода гибель будет неизбежной. Рамона уже не подберут, по крайней мере, живым, самый быстроходный крейсер доберется в район минимум за земной месяц. А мы не в состоянии развернуться, напоминаю еще раз!