В Перми великие князья пробыли два дня. Куда их только не водили! И в земскую больницу, и в детский приют, и в классическую гимназию, где высокие путешественники посетили общежитие гимназисток. Осмотрели реальное училище, побывали в храме Вознесения и даже в тюремном замке, а еще посетили земский приют для душевнобольных, которые, собранные в общей зале дюжими санитарами, восторженно гикали при виде Их Высочеств в парадной форме и андреевских лентах, при этом пучили безумные глаза и пускали тягучие слюни.
После обеда в Общественном собрании на обширном лугу было устроено народное гуляние. Пятьдесят тысяч народу собралось на него! Оркестры, песенники, акробаты, фокусники, круги хороводов, скачки на неоседланных лошадях. Еда на столах и пиво из бочек за счет города. Славно!
На следующий день – смотр местного батальона и посещение пермских пушечных заводов. Крайне впечатляюще!
Затем последовал обед в доме губернского земства и всяческие церемонии, сопутствующие сему действу, и, наконец, отбытие в одиннадцатом часу вечера экстренным поездом в славный город Екатеринбург – конечную цель путешествия.
– Принес?
– Да.
– Давай сюда.
Ленчик протянул Всеволоду Аркадьевичу кипу газет.
Долгоруков развернул одну из газет и принялся читать…
«14 июня сего года в восемь часов утра состоялось торжество освящения и открытия Уральско-Сибирской научно-промышленной выставки. Близ главного входа выставки, перед домом Уральского музея, было приготовлено возвышение для молебствия и водоосвящения, задрапированное красным сукном. Перед началом молебствия преосвященный Нафанаил, епископ Екатеринбургский и Ирбитский, обратился к Их Императорским Высочествам со следующим словом:
«Благоверные Государи!
На месте воззрения на многое новое и в то же время на месте ознакомления со многим виданным и невиданным, не глас токмо радования пред Вами и о Вас раздается в сонме ликующих сынов на рубеже Азии, а купно с гласом радования возносится к Царю Царей, и глас мольбы за Вас и за Державный Род Ваш…
Если всюду, то паче здесь, воскликновениями радости пред лицом Высоких и Сильных, мы возносим благодарение…»
Нет, больше этого Сева читать не мог. Такие тексты всегда вызывали в нем тоску и зевоту, а еще упадок чувств и настроения. Выставка открылась, великий князь Михаил Николаевич на ней присутствует, живой и здоровый, и скоро поедет обратно в Петербург, – это являлось главным, что, собственно, и нужно было знать.
Долгоруков отложил газету и уставился на «Портрет Карла V». Император был заключен в латы и смотрел вдаль, скосив глаза. Бородка, похожая на шкиперскую, делала его подбородок не таким острым и жестким…
* * *
Африканыч вернулся. Встречал его Ленчик, с которым они и заявились к Севе домой, где уже находились Давыдовский со «стариком» Огонь-Догановским.
– Вот, – объявил с порога Неофитов, передавая Долгорукову картину и фальшивые документы, удостоверяющие ее подлинность. – Сизиф сделал все в лучшем виде.
– Как он там? – поинтересовался Всеволод Аркадьевич, рассматривая «сизифо-тициановское» творение и приходя в восторг от увиденного. Картина и в самом деле получилась великолепной.
– Пьет, – коротко ответил Африканыч, располагаясь в кресле и принимая из рук Ленчика кофей.
– Жаль, – сухо произнес Сева, – человек он небесталанный.
– Э-э, нет, – не согласился с шефом Африканыч. – Он талантлив, несомненно. Видел бы ты, как он, – Неофитов кинул взгляд на картину, – ее писал. Это прямо-таки сюита. Рапсодия. Кантата…
– Да, картина замечательная, – согласился Долгоруков. – А что так долго? Мы здесь извелись все.
– Не все, – заметил на это Огонь-Догановский. – Это ты, Сева, весь извелся…
– Почему так долго? – Африканыч на мгновение задумался… – Потому что он писал, как Тициан.
– Ладно. Давайте думать, как мы подменим картину, – перешел к делу Всеволод Аркадьевич. – Висит она в кабинете Лихачева. Он едва ли не пылинки с нее сдувает и вряд ли пустит туда постороннего человека…
– Может, пожар? – предложил Давыдовский. – Ты приходишь к нему с визитом, а тут – пожар. Надо спасать самое ценное. Заваруха, паника, беготня, дым… И в это время ты подменяешь картину.
– Для этого мне надо хоть на пару минут оказаться в кабинете одному, – в раздумье произнес Сева.
– Стало быть, кто-то должен отозвать Лихачева из кабинета, – сказал Огонь-Догановский.
– Кто? – спросил Ленчик и обвел присутствующих взглядом.
– А кто может это сделать не из домашних? – спросил Давыдовский.
– Фараон! – выпалил Ленчик.
– Верно, – поддакнул самому младшему из команды Долгорукова самый старший.
– А что? Приходит полицейский и просит на минуточку выйти. Дабы поговорить с Лихачевым наедине по весьма неотложному делу. И Сева остается в кабинете один, – быстро сказал Африканыч.
– А причина разговора? – с интересом посмотрел на Неофитова Всеволод Аркадьевич.
– Ну-у… придумаем, – ответил тот.
– А кто будет фараоном? – спросил Ленчик.
На время стало тихо.
– Мне кажется, Павел Иванович вполне справится с этой ролью, – посмотрел на Давыдовского Огонь-Догановский.
– Ты уверен, старый? – буркнул в ответ «граф».
– А то! – усмехнулся Алексей Васильевич. – Ты просто прирожденный полицейский. И статью, и норовом.
– Ну, спасибо тебе, дружище.
– Не стоит, – ухмыльнулся в ответ Огонь-Догановский.
– А какую должность мы ему придумаем? – спросил Африканыч. – И в каком он будет ранге?
– Частный пристав, – ответил Долгоруков. – В чине, скажем… – он придирчиво посмотрел на Давыдовского, – надворного советника.
– Не слишком ли высокий чин будет для пристава? – спросил Огонь-Догановский.
– Думаю, нет, – ответил Всеволод Аркадьевич. – И вполне в соответствии с возрастом.
– Хорошо, – согласился самый старший из бывших «валетов».
– Хорошо-то хорошо, – заметил Давыдовский. – А ежели Лихачев знает в лицо своего частного пристава? Знает квартальных надзирателей? Если он также знаком с полицмейстером и его помощником? Наверняка им известно про его коллекции, которые являются лакомым куском для воров и налетчиков. И они бывали у него, давали какие-то советы по охранению особо ценных раритетов. И тут заявлюсь я… А кто я? Пристав другой части? Почему же я не на своем участке? С какой стати прихожу в частный дом без вызова или предварительной договоренности? Что за дело у меня, полицейского, до собирателя старины? – Павел Иванович окинул взглядом присутствующих: – Не подумали, судари, об этом?