Запираться не имело смысла, и я чистосердечно отвечал: «Да».
Но я действительно ни к чему не причастен! Причастен бот. Не знаю в точности, что он там наворотил за пару последних месяцев, но с какой радости мне за него отвечать морально? Достаточно уже того, что придётся ответить физически.
– Скажите, Леонид Игнатьевич, зачем вы при задержании стёрли свежие записи?
Пожимаю плечами.
– Стёр…
– Не совсем, – с сожалением замечает следователь. – Бесследно стереть что-либо довольно трудно. Как правило, остаются резервные файлы. И скоро мы их восстановим… Может быть, сами расскажете, что там было?
– Не знаю.
– Не знаете?!
– Не знаю.
Со стороны всё, наверное, выглядит в достаточной степени забавно и нелепо, но взглянуть на себя со стороны также нет ни сил, ни желания. Сижу и машинально отвечаю, отупевший, не имеющий возможности спихнуть допрос на бота.
Хочу словарь, крутится в голове. Отняли автопилот – отдайте хотя бы честно украденный мною словарь. Обрыдла мне ваша действительность. Отпустите в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Тогда, кстати, было в ходу изумительное словцо. Фамильяры. Прислуга, посылаемая для заарестования лиц именем инквизиции.
Не отсюда ли такое понятие, как фамильярность?
Это я с перепугу иронизирую. А сам интуитивно ожидаю, что готовится нечто непредставимое. Может быть, уже завтра следователь внезапно сменит личину, рявкнет – и такое начнётся…
И действительно начинается, правда совсем не то, чего я ждал. Ко мне пропускают адвоката. Старый знакомый. Впервые мы с ним, если помните, встретились ещё в гостях у Труадия. Наш человек. Предвкушающе потирает руки. Говорит, что следствие подставилось по самое не могу. Так и говорит.
Кажется, ему стоит верить. Насколько известно, Петровича он вытаскивал не раз и не два.
Между прочим, принёс газеты. Я просмотрел заголовки. Сидишь вот и ничего не знаешь, а в городе чуть ли не революция – требуют моего немедленного освобождения. «Вечёрка» бабахнула шапку во всю ширь первой полосы: «Рука Москвы?» Обычно я прессу не жалую, но здесь не устоял – прочёл. Узнал о себе много нового. Представьте, я – последняя надежда провинции перед лицом агрессивного столичного бизнеса, беззастенчиво скупающего на корню всё, до чего способен дотянуться. Не зря же два месяца назад имела место откровенная попытка убийства, бесстыдно квалифицированная следственными органами как заурядное ДТП.
Странно, однако о моём недавнем разводе – нигде ни слова. Как и о женитьбе. Впрочем, понятно: всё было проделано настолько тихо, что даже в прессу не просочилось.
Зато местный корреспондент московской «толстушки» откуда-то пронюхал, что я ботовладелец. Заметка глупая. Да и заголовок буквально содран с забора: «Слава боту!»
«Провинциальные новости» немедленно отозвались ехидной статьёй «Озабоченные», где, во-первых, опровергли слух о моём ботстве, во-вторых, особо подчеркнули, что, стоит появиться хорошему человеку, как тут же ползут сплетни, будто он бот, а в-третьих, с удовлетворением известили публику об иске, поданном фирмой «AUTO-700» против неполиткорректной столичной газеты. Скорее всего придётся той раскошелиться на сумму со многими нулями – за моральный ущерб и попытку подрыва деловой репутации. Не они первые.
Напоследок я спросил адвоката, как мне себя вести.
Он сказал, что лучше всего никак.
Стало быть, всё это время я вёл себя правильно.
Стоило ему уйти, возникло странное ощущение. Померещилось вдруг, что автопилот не отключён. Нет, я не о динамике с артикулятором – оба молчат. И вообще не об изъятой машинерии.
Хотел прислушаться к себе повнимательней, но тут принесли переданный по просьбе узника словарь. Бесценную мою скудельницу вымерших речений. Огладил заклеенный тряпочкой корешок, вдохнул лёгкий аромат тления, открыл.
Фигуралы – осуждённые к сожжению на костре.
Шофферы – разбойники во время первой революции.
Скудельница – общая могила во время сильного мора или по какому-либо несчастному случаю.
И ощущение возникло вновь. Я оглядел стены своей одиночки. Что, собственно, изменилось, кроме непрозрачного фона? Был бледно-сиреневый, стал грязновато-бежевый. Отгородился от мира, сижу читаю. Иногда, правда, требуется личное присутствие. ПОДЬ СЮДЫ. Только уже не в письменной, а в устной форме. Иду, отвечаю, не думая, что попало, возвращаюсь в изолятор, продолжаю читать.
А вокруг всё идёт своим чередом. Как прежде, без моего участия. Кипят страсти, кто-то проплачивает манифестации в мою защиту, кто-то оказывает давление на следствие, роет землю Славик Скоба, потирает ладошки адвокат, еле слышно стрекочут клавиатуры ноутбуков – это журналисты стремительно дискредитируют тех, кто посмел лишить меня свободы.
Я сижу на койке, выпрямив позвоночник и слепо уставив глаза в непрозрачный фон. Раскрытый словарь лежит у меня на коленях, а по спине бегут мурашки.
Вы слышите?
Это работает мой бот.
Он исправен. Его невозможно отключить. Разве что уничтожив все его составляющие, но это уже будет геноцид.
Не удалось вам меня разоружить, милостивые государи. Усилиями социума сотворён кумир. Леонид Игнатьевич Сиротин. Подвижник. Мученик. И горе тому, кто посягнёт на оный истукан! Иными словами, пропасть мне в любом случае не дадут. За несколько месяцев пребывания в «Мицелии» я, как выясняется, стал тем самым стержнем, выдерни который – и всё распадётся. Трудно даже представить, какое количество людей связало своё благополучие с очередным переделом собственности, затеянным нашей фирмой. Моей фирмой.
Это ещё надо осознать.
Следователь с каждой новой беседой становится всё задумчивее. Я уже обнаглел до того, что в любой момент, сославшись на усталость, могу прервать допрос, выставить непрозрачный фон в виде четырёх стен грязновато-бежевого оттенка и перебирать в своё удовольствие редчайшие словесные окаменелости.
Ихногномоника – искусство находить следы.
Арестограф – собиратель судебных приговоров.
Катапонтизм – смертная казнь чрез утопление.
Наконец одним прекрасным утром мне приносят помятый в аварии футляр (откуда взяли?), содержащий недостающие части автопилота.
– Вот, Леонид Игнатьевич, – вздыхает мой ихногномон. – Извините за беспокойство, всё выяснилось, вы свободны.
Он улыбается. Впервые. Видно, что безумно рад сбагрить это гиблое дело, уж не знаю, в чём оно состояло. Не удержавшись, добавляет интимно:
– Зря вы стирали записи, Леонид Игнатьевич. Просмотри мы их сразу, освободили бы в тот же день…
Интересно, кого ж они там такого углядели, что следствие сразу пришлось свернуть?