— Видишь ли, у нас нет этого вашего «эго»…
— Глупости, «эго» есть у всех! Это то, что отличает живое от неживого. Именно благодаря силе «эго» твое тело двигается и разговаривает; просто у тебя его слишком мало, как и у всех быдлян. Поэтому сделать вот так ты не можешь…
С этими словами Ласса уставилась на Трикобыла. Пивник как раз наливал ей горячее молоко. Едва он закончил, кружка плавно поднялась в воздух, и описав дугу, опустилась на стол.
— Ну, так у нас точно никто не умеет: ни губернатор, ни даже президент! — убежденно заявил Фима. — Разве что Дэвид Копперфилд!
— Кто он такой?
— Просто фокусник, я пошутил…
— Никогда не шути в присутствии облеченных властью! — наставительно сказала Ласса. — Ты неплохой человек, Эффим, поэтому я не буду тебя наказывать — но ты лучше запомни это правило…
— Так здешние обитатели неспособны выплеснуть свое «эго» за пределы тела? Даже правители? — вступил в беседу новый голос.
Марикс тоже проснулся и теперь стоял в дверном проеме, зевая во весь рот.
— Очень интересно! Тебе не кажется, сестрица, что это открывает перед нами весьма заманчивые перспективы?
Неспешно и величаво колышутся водоросли: пузырчатые, сочно-зеленые ленты многометровой длины — и другие, красновато-коричневые, со множеством тонких веточек, образующих шарообразную крону. Вода здесь пресная, но, несмотря на это, морские формы жизни чувствуют себя превосходно. Актинии — каждая толщиной со столетний дуб, но всего несколько метров высотой — раскинули розовые полупрозрачные щупальца. На кромках бородатых скал прилепились губки — высокие, бледно-желтые фужеры. Они плавно сокращаются, и стайки мальков водят вокруг хороводы, переливаясь всеми оттенками спектра. Жгучие солнечные лучи, проникая сквозь толщу вод, теряют свою губительную силу; теплые блики лениво играют в пятнашки среди мелких песчаных дюн. Это место чем-то похоже на исполинский аквариум — причудливый рельеф, разнообразие форм и расцветок соперничает по красоте с коралловыми атоллами теплых морей. Неоновые искры креветок пронзают зеленоватый сумрак гротов, а над вершинами скал парят, раскинув крылья-плавники, гигантские манты…
Картины подводного мира расплылись и исчезли. Вместе с пробуждением пришли дискомфорт и боль. Ныла голова, дергало больной голеностоп, саднила кожа на лбу и тыльных сторонах ладоней — надо сказать, весьма ощутимо. То, на чем он лежал, шуршало при каждом движении. Где-то неподалеку раздавались тихие всплески. Пахло цветами и тиной; шептались листья, поскрипывало рассохшееся дерево… «Река тут поблизости, что ли?» — подумал Гаргулов. Эта мысль вызвала поток других, и воспоминания нахлынули на Сан Саныча мутной волной. Он приподнялся на локте. Голова тотчас отозвалась тупым гулом, как после хорошей пьянки. Боль концентрировалась слева, повыше виска. «Однако! Чем же это меня… Стоп! Почему я ничего не вижу?!» Страх обжег, словно раскаленное железо. Гаргулов вскинул руку к глазам — и нащупал плотную повязку. Совсем рядом некто зашевелился, чьи-то руки мягко надавили капитану на плечи.
— Твоя не вставай, твоя плохо вставай! Твоя болеет, однако…
— Где я? Что с глазами?! — прохрипел Гаргулов.
— Моя глаголик хорошо говори не знай… Твоя отдыхай пока, день есть, — ответил заботливый голос и прибавил: — Твоя глаза потеряй нету, мала-мала лечи — снова хорошо смотри… Твоя умный? Тогда повязка снимай нету!
Сан Саныч угомонился, поворочался немного, устраиваясь удобнее… Судя по ощущениям, постель представляла собой мешок из грубой ткани, наполненный чем-то мягким, но очень шуршливым — вроде скомканной бумаги. Импровизированный матрас лежал прямо на полу, тянуло легким сквознячком. Впрочем, это было весьма кстати: вокруг царила одуряющая тропическая жара; обоняние периодически тревожили густые незнакомые ароматы.
Будучи человеком милицейским, Сан Саныч привык получать ответы на свои вопросы. Старик (Гаргулов судил о возрасте собеседника по голосу) куда-то ушел, по крайней мере, на его зов никто не откликнулся. «Ладно, подобьем бабки, — размышлял капитан. — Слезли мы с этого чертова поезда незнамо где. Место — никогда про такие не слыхал… Но главное, где это я ухитрился обжечься, да еще и глаза спалить?!» Он помнил встречу с самоходной телегой, водителя, невесть зачем расстрелявшего странных птиц… Стоп! Вот она, нелепая деталь, которую поначалу не мог осознать разум. Голову каждой твари венчало приспособление из тонких стальных спиц, прижимающее к глазам темные стекла в оправе, — ни дать ни взять противосолнечные очки, специально сконструированные для этих пернатых. И стрелок, чье облачение защищает тело от макушки до пят, несмотря на жару — ни клочка голой кожи… И реплика старика, «твоя отдыхай пока — день есть». Что он хотел сказать? Отдыхай, пока день; так, что ли? Здесь принято отдыхать днем?
Гаргулов глубоко вздохнул. Логика — штука мощная, с ней не поспоришь, но слишком уж невероятным был напрашивающийся ответ. Если начальные предпосылки верны, то в этом… месте (где бы оно ни находилось), солнце чрезвычайно активно, открытые участки кожи обгорают до волдырей меньше чем за минуту… Капитан резко сел. Дурко! Проклятый оболтус, сгорит же! То есть — уже сгорел… Наверное. А может, и нет. Дуракам, как известно, везет…
— Эй! Послушай…
— Твоя много говори не надо! Солнце скоро садись, мала-мала пей, мала-мала кушай — Кван приходи есть.
— Какое там «кушай» — я же не вижу ничего! — недовольно буркнул Сан Саныч.
— Моя твоя помогай! — Собеседник мелко рассмеялся, и Гаргулов почувствовал, как в руку ему тычется миска.
Пахнуло вареной рыбой. В посудине оказалась уха — густая и фантастически вкусная, но запивать трапезу пришлось горьким травяным настоем.
— Твоя пей надо, плевать плохо, однако! — уговаривал невидимый компаньон. — Твоя мала-мала пей, мала-мала лечи! Хорошо пей — хорошо лечи, потом болей нету!
— Ну ладно, раз лекарство… — сдался Сан Саныч.
Старик удалился. Потянулось томительное ожидание. Гаргулов успел придумать и отвергнуть не меньше десятка самых невероятных версий произошедшего. По возвращении старик позволил, наконец, снять повязку. Капитан осторожно приоткрыл веки.
— Твоя смотреть больно?
— Н-нет…
Собеседнику капитана можно было дать и шестьдесят лет, и все восемьдесят — похожая на луковицу голова с редкими седыми волосами и большими оттопыренными ушами, хитрые азиатские глазки…
— Моя мазь принеси есть! Твоя мала-мала мажь, рожа болей нету!
— Стало быть, все из-за солнца здешнего? — Гаргулов осторожно дотронулся до лица. — Ожоги эти…
Хозяин с готовностью закивал.
— Злой солнце, однако; шибко злой… День работа ходи нету, люди мала-мала спи, мала-мала дома дела делай, женка кровать валяй… Солнце с неба уйди — люди работа ходи, улица гуляй есть…