— Я должен убить ее! — заявил Робби.
— Нет, не должен, — решительно возразил аббат.
— Нет? — удивился Робби.
— Если бы Господь хотел этого, — сказал аббат, — он не послал бы тебя сюда поговорить со мной. Божий промысел понять бывает непросто, но я давно заметил, что Он чаще избирает не окольные, как мы, а прямые пути. Мы же склонны усложнять Бога, потому что не видим простоты добра.
Он помолчал.
— Ты вот сказал, что, пока она жива, вас не ждет ничего хорошего, но скажи, почему ты думаешь, что Господь должен непременно ниспослать вам что-то хорошее? В здешнем краю все было тихо-мирно, разве что шайки разбойников иногда нарушали покой. И что же, если она умрет, Господь сделает вас еще более злобными?
Робби промолчал.
— Ты вот все толкуешь о чужих грехах, — продолжил уже более сурово Планшар, — а о своих собственных помалкиваешь. Для кого ты надел распятие — для других? Или для себя?
— Для себя, — тихо промолвил Робби.
— Ну так и расскажи мне о себе, — предложил аббат.
И Робби рассказал.
* * *
Жослен де Безье, сеньор Безье и наследник обширного графства Бера, обрушил свой кулак на столешницу с такой силой, что изо всех щелей поднялась пыль.
Его дядя, граф, нахмурился.
— Незачем стучать по дереву, Жослен, — миролюбиво сказал он. — В столе нет личинок древоточца. По крайней мере, я на это надеюсь. Его протирают скипидаром, чтобы они не заводились.
— Мой отец изводил личинки древоточца с помощью смеси щелока и мочи, — заметил отец Рубер, сидящий напротив графа и разбирающий заплесневелые пергаменты, ни разу никем не потревоженные с той самой поры, как их сто лет назад вывезли из Астарака. Некоторые были обуглены по краям: свидетельство того, что в разоренном замке бушевал пожар.
— Щелок и моча? Надо будет попробовать.
Граф поскреб макушку под своей вязаной шерстяной шапочкой, потом поднял глаза на рассерженного племянника.
— Ты ведь знаешь отца Рубера, Жослен? Конечно знаешь.
Он всмотрелся в очередной документ, представляющий собой просьбу об увеличении численности городской стражи Астарака на два человека, и вздохнул.
— Если бы ты умел читать, Жослен, ты бы мог нам помочь.
— Я помогу тебе, дядя, — пылко заявил Жослен. — Еще как помогу, ты только спусти меня с поводка!
— Это можно передать брату Жерому, — пробормотал граф, добавляя прошение о выделении дополнительной стражи в большой ларец, который предстояло отнести вниз, где молодой монах из Парижа читал пергаменты. — И подмешай еще каких-нибудь документов, — сказал он отцу Руберу, — чтобы совсем заморочить ему голову. Этих старых податных списков из Лемьера ему хватит на месяц!
— Тридцать человек, дядя, — не унимался Жослен. — И это все, о чем я прошу! У тебя восемьдесят семь ратников. Дай мне всего тридцать!
Жослен, сеньор Безье, отличался внушительной статью: рослый, плечистый, грудь колесом, здоровенные руки. Подкачало только лицо — круглое и настолько ничего не выражающее, что дядюшка, глядя на пучеглазого племянника, порой сомневался, есть ли в этой голове хоть немного мозгов. Соломенная шевелюра, почти всегда примятая кожаным подшлемником, венчала голову, которую редко посещали мысли, зато голова эта сидела на широченных, могучих плечах. И если при отменной мускулатуре Жослен не обладал острым умом, у него все же имелись свои достоинства. Так, молодой человек был весьма усерден, даже если его усердие ограничивалось исключительно турнирными площадками, где он слыл одним из лучших бойцов в Европе. Он дважды побеждал в Парижском турнире, посрамил лучших английских рыцарей на большом состязании в Туксбери и прославился даже в германских княжествах. Хотя немецкие рыцари считали себя лучшими на свете, Жослен добыл себе дюжину лучших призов. Он дважды за один поединок уложил на широкую спину самого Вальтера фон Зигенталера; единственным рыцарем, который постоянно побеждал Жослена, был боец в черных латах, выступавший под прозвищем Арлекин. Этот таинственный воин неизменно появлялся на всех турнирах, выколачивая там деньги, но Арлекина никто не видел уже три или четыре года, и Жослен полагал, что в отсутствие этого соперника он может стать первейшим бойцом на всех ристалищах Европы.
Жослен родился близ Парижа, в усадьбе младшего брата графа, который семнадцать лет назад скончался от поноса. Мальчик рос в нужде, ибо унаследовал от отца одни долги, а его дядюшка, граф де Бера, был знаменитым скупердяем и не раскошеливался на помощь бедствующей вдове. Впрочем, Жослен достаточно скоро научился добывать деньги копьем и мечом, каковое умение граф, бесспорно, ставил ему в заслугу. Равно как и то, что племянник привел с собой к дядюшке двух собственных ратников, которым платил из своего кошелька. По мнению графа, это свидетельствовало о способности Жослена к управлению людьми.
— Но тебе все-таки непременно нужно выучиться грамоте, — закончил он свою мысль вслух. — Грамотность делает человека цивилизованным, Жослен.
— Вся грамотность и грамотеи не стоят кучи дерьма! — взвился Жослен. — В Кастийон-д'Арбизоне хозяйничают английские бандиты, а мы ничего не делаем! Ничего!
— Нельзя сказать, что мы так уж ничего не делаем, — возразил граф, снова почесав макушку под шерстяной шапочкой.
Он задумался о том, не является ли этот назойливый зуд предвестником какого-то более серьезного заболевания, и мысленно велел себе свериться со списками Галена, Плиния и Гиппократа.
— Мы послали сообщения в Тулузу и Париж, — объяснил он Жослену, — и я принесу протест сенешалю в Бордо. Я буду протестовать весьма решительно!
Сенешаль был регентом английского короля в Гаскони, и граф еще не решил, что пошлет ему свой протест, ведь это вполне могло подтолкнуть и других английских авантюристов к захвату земель в Бера.
— К черту протесты, — возразил Жослен. — Перебить ублюдков, и все дела. Они нарушают перемирие!
— Они англичане, — согласился граф. — Англичане всегда нарушают перемирие. Недаром говорят: «Лучше довериться дьяволу, чем англичанину».
— Так надо их убить, — не унимался Жослен.
— Мы, несомненно, так и поступим, — ответил граф.
Он трудился, разбирая ужасный почерк давно покойного писца, составившего договор с человеком по имени Сестье о прокладке дренажных канав замка Астарак древесиной вяза.
— В свое время, — добавил он рассеянно.
— Дай мне тридцать человек, дядюшка, и я выкурю их за неделю!
Граф отложил договор и взялся за другой документ. Чернила от времени стали бурыми и сильно выцвели, но он сумел разобрать, что это контракт с каменщиком.
— Жослен, — обратился он к племяннику, не отрываясь от контракта, — как же ты собираешься выкурить их за неделю?
Жослен воззрился на графа, как на сумасшедшего.