— Ты зачем про Трубецкого расспрашивал?
— Любопытно стало. Вот и спрашивал.
— Не ври, Ваня. Вижу, что не с пустого любопытства то было. Ушаков тебя поручением наделил?
— Прости, дружище. Запрещено мне о том толковать.
— Понимаю. Давай словом с тобой перемолвимся. Князь Трубецкой — персона именитая. И рода великого, и службой выдвинулся. Тут тебе всё верно обсказали, когда титулы его да регалии описывали. Однако сие ещё не вся сказка, а токмо присказка. Не в том беда, что муж государственной важности, а в том, что нрав у него собачий. Подлость не выказал, почитай зазря день прошёл. Может и донос самолично настрочить. За пустяк человека со свету сживёт, стыда не выкажет.
— Ты-то откуда знаешь? — удивился Елисеев.
— Да тебе какая разница? Знаю и всё тут. Ты лучше на ус мотай, хоть он у тебя ещё и не вырос, — усмехнулся Хрипунов. — Ты со мной по доброму поступил, и я тебе с таким же ответом. И не кривись, будто уксуса хлебнул. Будь бы в тот день другой кто вместо тебя, мне б мало того, что задницу в лохмотья порвали, может, ещё бы и в Сибирь укатали. Потому я добро и помню.
— Ладно тебе, Федор. Что было, то было. Чего прошлое ворошить? А касательно Трубецкого — нешто меня Андрей Иванович от него не спасёт?
— От кого другого и спас бы, а вот с Трубецким потягаться будет худо. Он в наушниках у самого обер-камергера Бирона ходит. Ежели провинишься перед Никитой Юрьевичем, тебя никто, даже Ушаков уберечь не сумеет. Теперь понимаешь?
Иван кивнул.
— Тогда с Богом! Ступай.
Но прежде чем визит Трубецким нанести, Елисеев сходил в немецкую лавку, где ему хозяин да две продавщицы (они же швеи) сумели подобрать готовое платье. Цвет камзола выбрали тёмно-серый, не маркий. Переоделся копиист, в руку узелок взял, в коем тряпьё старое было сложено, с мундира отцовского перешитое.
Напоследок отражением своим полюбовался — всем хорош молодец (лицо пригожее, сложение стройное), да только одно портит — росточком не вышел. Иные дети на улице его выше.
— Парик возьмите, — предложил ему немец. — Благодаря парику фигура ваша удлинится, и вы не будете испытывать неудобств. Недорого отдам, с большой скидкой.
Иван, вспыхнув, выбежал из лавки на улицу. Было стыдно, словно застукали его за неприличным занятием. Немец и его продавщицы лишь недоумённо посмотрели на хлопнувшие за юным копиистом двери.
Свежий воздух быстро вернул юношу в привычное состояние.
Успокоившись, Иван отнёс пожитки домой и направился к Трубецкому. Экипаж в Тайной канцелярии не выделили, деньги на извозчика вроде имелись, но Елисеев предпочёл им другое применение, потому снова добирался на своих двоих.
Пока шагал, заурчало в животе. Завтракали сегодня скромно: яичком варёным да хлебушком ржаным. Кухарка занедужила, канцеляристам на кухне пришлось управляться своими силами.
По пути купил у торговки два пирожка капустных, горячих, с пылу с жару. Матушка, конечно, вкуснее пекла, однако на голодный желудок и такие сошли.
В доме Трубецкого его встретил важный лакей. Он открыл высокие двери, повёл по длинному коридору, украшенному гобеленами. В конце коридора стоял другой лакей, который сменил предыдущего и стал для Ивана новым провожатым. Так повторилось несколько раз.
«Надо же, сколько князюшка прислуги набрал. На цельную роту хватит», — думал про себя Иван.
Его ввели в большую залу, заполненную людьми. Мягких диванчиков и стульев на всех не хватало. Два молоденьких гвардейских офицера и вовсе сидели на подоконнике, а несколько штатских, очевидно, не в высоких чинах, скромненько стояли в уголке, о чём-то переговариваясь.
На Ивана внимания не обратили.
Доставив Елисеева в залу, лакей посчитал на том свои обязанности выполненными. Он развернулся к выходу, однако копиист успел схватить его за фалду камзола. Слуга замер.
— Послушай, любезный, — обратился к нему Иван. — Мне бы к князю попасть.
— Видите, сколько тут посетителей. Придётся обождать, — с важностью сказал лакей.
Он явно упивался своей властью над теми, кто по происхождению и заслугам стоял куда выше его.
— Да ты хоть ведаешь, откуда я прибыл? — придав себе грозный вид, спросил Елисеев.
— Никак нет, не ведаю. Откуда мне ведать?
— Я, любезный, прислан самой Тайной канцелярией.
Лакей недоверчиво оглядел Елисеева:
— В своём ли вы уме, сударь?
— А ежли я тебя да за речи такие в крепость определю? — грозно спросил юноша, надеясь, что если не облик его, так слова возымеют нужное действие.
— Какие речи?! — Лакей старался не потерять лицо, но Ивану было ясно: ростки страха в душе много возомнившего о себе холопа посеяны. Осталось только дожать.
— Зело оскорбительные! Аль ты думаешь, что мне занятия иного не найдётся, как шутейно тебя развлекать?! Изволь-ка доложить обо мне князю, да побыстрее.
— В обход других персон? — ужаснулся слуга.
Иван подбоченился.
— А ты как думаешь — «слово и дело» государево своего череда должны дожидаться? Ну-ка, одна нога здесь…
Договорить он не успел. Лакей испарился подобно призраку под солнцем.
— То-то! — довольно произнёс копиист, радуясь пусть маленькой, но всё же виктории на подступах к могущественной персоне.
Эх, коли б оно и дальше так шло!
Князь и впрямь принял Елисеева быстро. Видимо, связал пропажу ценных вещей и появление канцеляриста. Но увидев тщедушную юную фигурку копииста, враз спал лицом и принял хмурый вид.
— Нешто Андрей Иванович совсем ни во что меня не ставит? — изумился Трубецкой. — Ты, малый, давно от титьки маменькиной оторвался аль всё сосёшь?
Елисеева будто обожгло. Он гордо выпрямился, выдвинул вперёд подбородок и с гневом перемешанным с обидой воскликнул:
— Сударь, мне почти осьмнадцать. В сиём возрасте Александр Македонский уже завоевал половину мира. Мои дерзновения гораздо скромнее, но если я чем-то и уступаю прославленному эллину, то токмо не разумением. Андрей Иванович Ушаков знал, что делает, отправляя меня к вашему сиятельству. И лучшим доказательством тому будет то, что я сыщу лиходея и случившуюся пропажу.
— М-о-о-о-лодец, — почти нараспев молвил Трубецкой. — Ершистый. Ну, давай, выказывай себя: ищи утерю. И того, кто её учинил, тоже спымай. Но токмо не обессудь: дам я тебе сроку в две недели. Не уложишься, пожалуюсь матушке-государыне на Ушакова, что так низко ставит меня, князя и кригс-комиссара расейского. Что потом с тобой Ушаков сделает, сказывать?
— Н-не надо, — не опуская подбородка, изрёк Елисеев.
Ему трудно дались эти слова. Ноги подламывались, горло пересохло. Но он твёрдо решил держаться до конца, даже если впоследствии пожалеет о сём скоропалительно принятом решении.