— Ступай! Ищи! — громогласно велел Трубецкой и указал копиисту на дверь мясистым пальцем.
Елисеев поклонился и пробкой выскочил из кабинета. За дверями канцеляриста ждал средних лет мужчина в расшитой золотом ливрее. На голове напудренный парик последней немецкой моды.
Багровые щёки и сизый нос недвусмысленно свидетельствовали о том, что их обладатель любит воздать должное дарам Бахуса, а отвислый огромный живот, особенно комично смотревшийся в сочетании с короткими, бревнообразными ногами в туфлях с позолоченными пряжками, позволял сделать вывод, что сей муж весьма склонен и к чревоугодию.
Лишь глаза, умные, с хитринкой, будто принадлежали совершенно другому человеку.
«Э, братец, да ты, пожалуй, не так прост, каким пытаешься казаться», — подумал Елисеев.
— Милостивый сударь, я Гаврила, здешний дворецкий. Позвольте сопроводить вас в библиотеку. Там никто не помешает, и я смогу быть вам полезным.
— Хорошо, веди, — согласился канцелярист.
— Прошу следовать за мной, сударь.
Сразу чувствовалось, что хозяин дома немалое время пробыл заграницей. Библиотечные шкапы просто ломились от книг, в основном, иностранных. Казалось, толстым фолиантам несть числа.
Хорошо было тут. Тепло, а главное тихо.
Елисеев опустился в удобное кресло, предложенное ему дворецким, сам Гаврила остался на ногах, как и положено вышколенному слуге.
— Что ж, братец, благодарю за заботу. Ведомо ли тебе, кто я таков и по какому вопросу прибыл? — сурово сдвинув брови, спросил Елисеев.
Вряд ли его напускная строгость ввела дворецкого в заблуждение. Тот быстро раскусил, с кем приходится иметь дело.
— Что прибыли вы из самой Тайной канцелярии, мне доложили сразу.
— Прекрасно.
— По какому вопросу ведать не ведаю, но догадаться могу, — степенно продолжил Гаврила. — Татя сыскать хотите, того, что алмазные вещи сиятельного князя украл.
— Верно, братец. Надобно сыскать пропажу и того, кто злодеяние сие учинил.
— Ещё как надобно, сударь! Не хомут, чай, из конюшни пропал. Князюшка наш, как узнал, что татьба приключилась, зело разгневался. Правда, опосля отошёл быстро, он ведь у нас милостив, но ведь так просто дело сие оставить никак не можно. А коли я дворецким поставлен, так мне и повелели разыскание произвести.
— Говори, что по горячим следам выведать удалось, — потребовал Елисеев.
Он рассчитывал, что дворецкий успел развернуть кипучую деятельность и хоть к каким-то выводам да пришёл.
Любой барский дом, вне зависимости от размеров, являл собой тесный мирок, где все друг о дружке знали всё, вплоть до мелочей. Нельзя сотворить что-то и остаться незамеченным. У любого огреха всегда находились свидетели.
Ещё такой мирок весьма не любил посторонних. Прислуга не станет откровенничать с чиновником, тем более присланным аж из Тайной канцелярии. У дворецкого здесь куда больше шансов. Его могут не любить и не уважать, но он свой, привычный. С ним легче и проще.
— Многое было сделано, сударь. Попервой я не поленился, с каждым с глазу на глаз поговорил, покуда без ушедрания телесного. Я ж понимаю: велик соблазн — не всякому удержаться можно. Все грешные ходим перед Господом, а он нас прощает. — Дворецкий истово перекрестился. — Вот я людишкам и объясняю: коли нет в тебе силушки-моченьки устоять, так ты не у барина своего возьми и не у прислуги евойной. В чужом доме тащи, а у себя ни-ни. Пусть у других убывает. У нас только прибывать должно.
Елисеев не выдержал:
— Не боишься сие мне рассказывать? Ты ж на татьбу подстрекаешь!
— Чего ж мне бояться, сударь?! Я ж не сам по себе, а как барин велит. Чего он мне толкует, то и я другим не постесняюсь передать… Ежли надобность будет, конечно. Людишки подлые тонких материев не понимают. Вот и вразумляем аки в силах наших, добродетель передаём.
— Добродетель?!
— Истинный крест!
— Занятная философия, Гаврила. Весьма занятная.
— Чего уж там занятного.
Канцелярист принял решение не углубляться дальше и перешёл к главному:
— Ежли словесное вразумление не помогло… Тогда как?
— Да как обычно, сударь. Тому, кто головой до мудрости не дошёл, через другое место доходчивей будет. Всыплет конюх десяток горяченьких — враз шёлковым станет. И всю правду как на духу изложит.
— Понятно. Выпороть дворню пришлось после пропажи? — догадался Елисеев.
— Пришлось, сударь, пришлось, — сокрушённо вздохнул дворецкий. — Всем перепало: от мальчонки-казачка до лакеев. И мужиков, и девок. Токмо гувернантку не трогали: барыня не дала. А то б и её, голубу заморскую…
— Тебя тоже пороли?
— А как же! — изумился дворецкий. — Сам барин распорядился. Чтоб для порядку, значит. А мне урок: не углядел получается. Барин милостив, храни его Господь: по десяточку розог токмо велел прописать. Кажному.
— Ну, так что — признался кто-нибудь? — поинтересовался Елисеев.
— Признался, — удивил его дворецкий.
— Боже мой, какой олух! — в сердцах ругался Елисеев после разговора с дворецким.
Так обнадёжить и тут же опустить с небес на землю!
Непонятно с какой стати Гаврила вывалил перед канцеляристом щедрую россыпь тайн «мадридского» двора. Что одна из незамужних сенных девок забрюхатела, а от кого именно — досконально понять невозможно: девка путалась сразу с тремя одновременно. Что барский камердинер не дурак выпить «вина горячего», и ладно б пил в меру («Интересно, сколько это?» — удивился канцелярист, пристально разглядывая сизый нос дворецкого), так ведь не знает удержу, скотина этакая. Что садовник умудрился погубить дивное и редкое растение, выписанное аж из Голландии специально для оранжереи князя и бывшее предметом его гордости перед гостями.
— Таперича барин ругается и хочет яво в солдаты отдать, — неторопливо со всеми подробностями повествовал Гаврила.
Елисеев чувствовал, что закипает.
— Я тебя, дубину стоеросовую, об чём спрашивал?! А?!
— Дык о пропаже княжеской…
— Именно! Рази о том, что ты мне чичас талдычишь?
Гаврила потупился, поняв, что хватил лишку.
— Простите, сударь. Виноват. Не серчайте.
Иван нетерпеливо дёрнул головой и спросил, перебивая:
— Так узнал что-нибудь по пропаже — вещам алмазным?
— Никак нет. Будто в воде растворились, — понурено сказал Гаврила.
— Всё, хватит воду в ступе толочь, — взорвавшись, канцелярист едва не пустил «петуха». Проклятый голос подвёл в последний момент.
Прокашлявшись, Иван продолжил: