Через двадцать минут я была у себя дома и, устроившись на диване, тупо уставилась на экран телевизора. Вскоре зазвонил телефон, но я его проигнорировала, подозревая, что это Рахманов. Ему ничего не стоило заявиться как ни в чем не бывало. Почему бы и нет, в самом деле? Он ведь ни в чем виноватым себя не чувствует. Если кто-то и виноват, то только я.

Через пять минут позвонили на мобильный. Я взглянула на дисплей — так и есть, Рахманов. Он звонил еще раза три. Чтобы звонки не действовали на нервы, я отключила оба телефона, а потом долго лежала, разглядывая потолок.

Весь следующий день я провела с Машкой и Антоном. Мы ездили за город, катались на лодке, купались, Машка сплела венок из полевых цветов и водрузила его на мою голову, а я все пыталась понять, что со мной происходит, отчего там, у реки, лежа рядом с Машкой, хотелось плакать и смеяться одновременно, пока до меня наконец не дошло: я счастлива. Да, в тот день я была по-настоящему счастлива. Чувство, о котором я успела забыть, вдруг явилось, а я с непривычки не знала, что с ним делать, и едва не разревелась.

Мы брели с Машкой по лесной тропинке, Антон остался у реки, занятый приготовлением шашлыков.

— Мы завтра уезжаем на две недели, — сказала Машка. — Рахманов помог с загранпаспортом. — Машка вроде бы смутилась. — Он звонил вчера?

— Да, — кивнула я.

— И что?

— Ничего.

— Юля, — в голосе ее появились просительные нотки. — Может, тебе стоит.., ради сына…

— Это бесполезно, — перебила я.

— Но почему? Я видела вчера, как он на тебя смотрит. Ни о каком безразличии там и речи нет.

— К сожалению. Тогда бы у меня появился шанс вернуть ребенка.

— Я не понимаю.

— А чего тут понимать… Я, как собачка, должна служить за лакомый кусочек: хорошо послужишь — что-нибудь получишь. Похоже, Рахманова эта игра не утомляет. Так что мне ничего не светит.

— Но вы ведь жили вместе…

— Жили, — кивнула я. — Только недолго. Видишь ли, Рахманов так себя любит, что не терпит конкурентов даже в лице собственного сына.

— Вдруг ты просто несправедлива к нему? Я хотела сказать… — Она смешалась и добавила с грустью:

— Лезу не в свое дело, да?

— Лезь на здоровье.

— Мне все-таки кажется, что он хотел бы помириться с тобой.

— Возможно. Но как только поссоримся, опять запретит мне видеться с сыном.

— Что же теперь?

— Ничего, — вновь пожала я плечами.

— И ты не хочешь попытаться…

— Машка, — вздохнула я. — Ты ничего не поняла. Он никогда не отдаст мне ребенка. Возможно, он его любит. Надеюсь, что любит, но главное не это.

— Он хочет заставить тебя страдать?

— Да. Потому что считает: я вынудила его сделать глупость, использовала его. И он мне этого никогда не простит. Хотя на самом деле глупость сделала я: решила, что могу родить ребенка, имею право… Чушь. За глупость приходится расплачиваться.

— Но ведь с прежним покончено, правда? — испуганно спросила Машка. — Он отнял у тебя сына, но ведь теперь ты свободна, разве нет? И Ник ничего не может… — Она внезапно сбилась с шага, и в глазах ее появились слезы. — Я дура, да? Ничего не понимаю?

— Брось. Все так, как ты говоришь. Мы выкарабкались. Ты, слава богу, встретила хорошего парня, когда-нибудь повезет и мне.

— Юля, все будет хорошо, вот увидишь!

Не знаю, верила ли она в это сама.

* * *

Простившись с Антоном и Машкой, я отправилась к Виссариону. По причине хорошей погоды девицы взяли на себя повышенные обязательства, и кафе который день пустовало. Виссарион, устроившись за стойкой, водрузив очки на нос, читал Блока, я пошла заваривать чай, вернулась с двумя чашками и приткнулась по соседству.

— Пора в отпуск, — заметила я, обводя взглядом пустой зал. — Слушай, а ты когда-нибудь отдыхаешь? — додумалась спросить я. Попыталась представить Виссариона где-нибудь на пляже, но воображение отказывало.

— Чтобы отдыхать, надо сначала поработать, — изрек он. — А это разве работа?

— Ты же девок воспитываешь, а труд педагога тяжелый и неблагодарный. Поэтому отпуск у них в два раза больше, чем у прочих граждан.

— Плохой из меня педагог, — пригорюнился он.

— Что так? — нахмурилась я, выжидающе глядя на него.

— Людка опять здесь, — помедлив, сообщил он.

— И все? — подождав и ничего не дождавшись, переспросила я.

— Тебе мало? — огрызнулся Виссарион.

Надо сказать, что Людка, деревенская деваха лет девятнадцати, была единственным показателем нашей общей работы по спасению душ, положительным показателем, я имею в виду, то есть мы ее вроде бы спасли. Конечно, заслуга, с моей точки зрения, всецело принадлежала Виссариону, но мне было приятно думать, что и мои труды не пропали даром. Людка, девка глупая, робкая и очень сентиментальная, в городе приживалась с трудом, остальные девицы ее не любили, сутенер лупил почем зря, к тому же всевозможные несчастья так к ней и липли. Неудивительно, что Виссарион испытывал к ней особую привязанность. Два месяца назад она твердо встала на путь раскаяния, покончила с прошлым и отправилась в свою деревеньку. И вот нате вам, вернулась.

— Может, не стоит ее спасать? — вздохнула я. — Может, ей и так хорошо?

Виссарион махнул рукой и уткнулся в книгу.

— Ну, раз ты такой неразговорчивый, а слушателей нет, я пойду, — вздохнула я.

— Иди, — буркнул Виссарион, посмотрел из-под очков как-то странно и добавил:

— Надеюсь, ты знаешь, что за тобой топают?

— Что? — растерялась я.

— Не что, а кто. Паренек, неказистый такой. Вон у витрины напротив вертится.

Я посмотрела в том направлении, но никого не увидела. Однако в хорошем зрении своего друга тоже не сомневалась, хоть он и носил очки, но, по собственному утверждению, видел сердцем. Я сердцем ничего не видела, оттого Виссариона очень уважала.

— Ты уверен? — после некоторой паузы спросила я.