Она сидела, прислонившись к изголовью, поджав под себя ноги, и, комкая, натягивала на себя к самому подбородку простыню и одеяло, как это делает ребенок, страшащийся неведомых чудовищ под кроватью. Тупая боль заглушала другую, пронизывающую боль между ног и в горле. У нее саднило губу, по ощущению губа вспухла. Но все ее чувства занимала та, тупая боль. Она рождалась где-то в глубине, в самом средоточии души, и растекалась по всему телу, как вода, уходившая сейчас из ванны, покидавшая ее медленно и неуклонно. Вот так же мучительно медленно и неуклонно будет покидать ее воля к жизни. И это сделал он. Она взглянула на колонку кровати, поддерживающую полог, прикидывая, выдержит ли колонка вес ее висящего тела, и решила, что вряд ли выдержит. Висевшая на потолке люстра дутого стекла была старой, да и штукатурка тоже наверняка упадет. Возможности достать оружие или какую-нибудь отраву у нее не было. Ножи — вещь ненадежная. Она была арестанткой, идолом и достопримечательностью разукрашенной клетки, выломать прутья в которой она не могла. Как не могла и избежать его слов или прикосновений. Этого он не допустил бы. Он будет продолжать насиловать ее и насильно выставлять на публику. Она требовалась ему как завершающий штрих картины, над которой он так долго и заботливо трудился, картины, которую американцам в отчаянной жажде путеводной звезды в жизни и чьей-нибудь сильной власти так необходимо было видеть перед собой — картины современного Камелота.
Мейерс присел на край кровати и заговорил с ней, как ребенок, обращающийся к родителю:
— Я позвонил в кухню и попросил, чтобы принесли что-нибудь перекусить, накрыли поздний ужин. Ты присоединишься?
Слова эти разнеслись гулким эхом, вдали от того угла, куда она забилась. Он потянулся к ней, отвел с ее лица упавшие пряди волос, потом наклонился к ней и нежно поцеловал в губы. Она поборола желание отстраниться, опасаясь, что этим вызовет новый взрыв. Гнев его обычно не стихал долго, иногда по нескольку дней, тлея подспудно, готовый вновь разгореться по малейшему поводу.
— Видишь, как я тебя люблю? Как горячо борюсь за тебя, стараюсь удержать? Я не допущу, чтобы кто-то или что-то встало между нами. Я слишком тебя люблю, чтобы такое допустить. Поступок твой ужасен, но я это преодолел. Теперь все может вновь быть как прежде, как я это планировал. Я тебя прощаю. Прощаю потому, что во мне достаточно силы и великодушия, чтобы это совершить. Я сознаю, что в твоем поступке отчасти виноват и я. Я предоставлял тебе слишком большую свободу. Теперь это требуется изменить. Подозреваю, что ты хотела, чтобы я поймал тебя, хотела привлечь к себе мое внимание, испытывала мою любовь. — Он встал и взял ее за руку. — Пойдем вниз и поужинаем.
Она не шелохнулась. Он глубоко вздохнул:
— Ладно. Принесу что-нибудь тебе. Ты должна поддерживать свои силы. А потом мы обсудим твой новый распорядок жизни. Я бы хотел теперь больше держать тебя под контролем. — Он улыбнулся. — Ведь ты к этому и стремилась, верно? — Он поцеловал ее в макушку. — Ясное дело, стремилась. — Он направился к двери, остановился. — От тебя нехорошо пахнет. Прими теплую ванну, принарядись. Побрызгайся духами, что я подарил тебе на день рождения, и… надень серьги. Мне нравится смотреть, как они искрятся, когда мы занимаемся сексом. Мы им займемся, как только я вернусь. — С этими словами он вышел, и тупая боль, достигнув предела, словно взорвалась у нее внутри.
На лестнице послышались шаги: ее мать спускалась по ступенькам — раздавалось знакомое поскрипывание дерева и мягкое шарканье обутых в тапочки ног, ступающих по мраморному полу. Дверь в кухню распахнулась, однако, если Кейти Хилл и удивилась, застав в кухне сидящую в темноте дочь, она ничего не сказала. Лишь на секунду задержалась возле Даны, чтобы тронуть ее за плечо и поцеловать в макушку. После этого она тут же отвернулась к чайнику на плите, взяла его, наполнила водой над раковиной. Дана вспомнила, что в одной из книг для родителей прочла как-то, что, раз став матерью, никогда не перестанешь ею быть, даже после того, как дети вырастают, и что дети тоже никогда не перестают быть детьми. Они покидают дом, отправляясь в школу, женятся или выходят замуж, обзаводятся собственной семьей, рожая детей, но, едва ступив под родительский кров, они возвращаются в детство, нуждаясь в том, чтобы их кормили, укрывали, утешали.
Кейти Хилл, зевнув, закрутила кран, поставила чайник на ближнюю конфорку. Тут же взметнулись, со всех сторон охватывая бока чайника, синие языки, пока Кейти не притушила пламя. Она достала из кухонного шкафа две кружки, поставила их на стол и порылась в контейнере, доставая из него два чайных пакетика. Дана чертила на столе воображаемые линии. Мать знала о звонке Гранта и, по всей вероятности, могла предположить, что между ними произошла неминуемая ссора. Но она молчала, и Дана понимала теперь причину ее молчания — мать не считала себя вправе вмешиваться и полагала, что не ее дело давать советы. Ее делом было утешать и выслушивать Дану, когда та чувствует необходимость поговорить с ней. Раньше Дана принимала за слабость то, что было одним из достоинств матери, — умение молчать.
Кейти Хилл отошла от кафельного рабочего стола и поставила на стол перед Даной тарелку с датским сдобным, обсыпанным сахаром печеньем. Она выдвинула кресло и надкусила печенье. Мать сохраняла женскую привлекательность и после того, как прибавила немного фунтов и перестала одеваться с той безукоризненной элегантностью, как одевалась, будучи женой известного адвоката. Но кожу ее не испортил возраст, а синие глаза не потускнели и были по-прежнему ясными, как и в молодые годы.
— Больше всего меня заботит Молли, — сказала Дана, продолжая чертить линии на столе. — Я не хочу причинить ей боль, мама. Не хочу, чтоб это сделал Грант.
— Ты не причинишь ей боли, Дана. Ты хорошая мать. Ты всегда будешь ставить во главу угла интересы Молли, не давая обиде на мужа выступить на первое место. Ты очень хорошая мать.
— Тогда откуда же это чувство несостоятельности?
Мать покачала головой:
— Быть хорошей женой и быть хорошей матерью, Дана, вовсе не одно и то же. Одно не исключает другого, но тождества тут нет. И ты вовсе не оказалась несостоятельной — ни в одном, ни в другом. Несостоятельным оказался твой брак по тем или иным причинам, в которых виновата не только ты одна. Успешный брак требует усилий с обеих сторон. Взвалить все только на свои плечи ты не можешь, как бы ни старалась. А ты ведь старалась, Дана. Но на способности твоей быть хорошей матерью это никак не отразилось. Ты отличная мать. И ты поступишь так, как будет лучше для тебя и для Молли. Ты не пойдешь на поводу собственных прихотей. Ты слишком любишь для этого дочь.
— Ты знаешь давно?
— О том, что Грант тебе не пара? С первого же дня нашего с ним знакомства.
— Правда?
— Думаю, по этой причине мы с Грантом и не слишком ладили. Любая мать считает, что ее дочь или сын достойны лучшего, и все же я всегда знала, что Грант тебе не пара. Он не любил тебя. Он любил тебя лишь в воображении. Ты вписывалась в его представления о том, какой должна быть его жизнь — красивый дом, красивый автомобиль, красивая мебель. Ты была частью этого фасада, частью антуража, который он себе придумал. Я также была частью подобного антуража.