В баре был только один посетитель: старик в толстой кожаной куртке и шерстяной шляпе. Он сидел за столиком со стаканчиком рома. Когда я вошел, мы кивнули друг другу, но разглядывать меня он не стал. Он облизывал губы и смотрел на стаканчик, словно собирался растянуть удовольствие на всю вторую половину дня.
— Я бы выпил пива, — сказал я, устраиваясь за стойкой. — И не надо сверлить меня взглядом. Я — не самая большая ошибка, совершенная тобой.
Марике молча взяла с полки стакан, наполнила из крана. Затем пластиковой лопаточкой собрала пенную шапку, образовавшуюся над кромкой. Я отпил пива, наблюдая за нею. Марике не знала, как ей на это реагировать. То ли тупой англичанин просто влюбился в нее, то ли он хочет что-то узнать.
— Хорошее пиво, — отметил я. — И стакан чистый, и к обслуживанию никаких претензий. Ты можешь собой гордиться.
Марике презрительно усмехнулась. На несколько мгновений ее лицо перестало быть злобным.
— Сколько еще ты собиралась тут проработать? Два года, три, прежде чем уйдешь, позволив какому-нибудь богачу с дыркой в голове жениться на тебе?
Еще одна презрительная усмешка и уничтожающий взгляд. Кто бы мог подумать.
— Если я правильно понимаю, таков был твой план? Если допустить, что ты действительно клюнула на эти алмазы?
Удивительно, как одно только слово может изменить выражение лица человека. С лица Марике исчезли все эмоции. Настороженность как в воду канула, а ничего другого ее место не заняло, словно лицо перезагружалось, ожидая новую программу, которую никак не могли получить мышцы под кожей. Длилась перезагрузка несколько мгновений, но этого мне хватило, чтобы понять, что направление я выбрал правильное.
— Майклу удалось уйти с алмазами, так? Ходили слухи, что тогда он украл целое состояние, и кто знает, сколько эти камни стоят сейчас.
Она надула губки и, еще не созрев для признания, с безразличным видом уставилась в окно.
— Я не понимаю одного: как со всем этим связаны обезьяны? И почему тебе нужны все три? Не хочешь просветить меня?
— С какой стати?
— Возможно, это в твоих же интересах.
— Но у тебя нет обезьян. У тебя нет ничего, что может меня заинтересовать.
— Сначала ты должна выкурить косячок, так?
Она выпятила нижнюю губу. Я не возражал. Мог бы глядеть на ее губки целый день.
— Один раз я уже заполучил этих обезьян. Могу добыть и во второй.
— И как ты это сделаешь?
— Вот это моя забота. Вопрос в том, как дорого ты их ценишь? И учти сразу: о двадцати тысячах евро лучше забыть. Я хочу половину алмазов.
Она бросила короткий взгляд на старика, вновь посмотрела на меня.
— Говори тише.
— Само собой. Но ты не ответила на мой вопрос.
— Я не могу отдать тебе половину. Они не имеют к тебе никакого отношения.
— А к тебе, значит, имеют? Послушай, ты, конечно, могла спать с Майклом, но я и представить не могу, что по любви.
— Ты ничего не знаешь и не понимаешь.
— Так расскажи мне.
Она пристально посмотрела на меня, глубоко вдохнула, моргнула раз или два. Опять перевела взгляд на окно, тихонько выдохнула. Я заметил, что она скрестила пальцы на стойке, но не мог сказать, сознательно или нет. На пальцы я долго не смотрел: мое внимание захватило ее лицо. Профиль у нее был замечательный, как у молодой королевы на почтовой марке. Завитки золотых волос на виске, россыпь веснушек на щеках. И эти губы, такие пухлые, такие соблазнительные, ждущие прихода дурака, готового сойти из-за них с ума.
— Так как ты познакомилась с Майклом? — спросил я. — Он ведь только-только вышел из тюрьмы.
— Он писал мне письма, — она говорила тихо, на одной ноте, — нежные письма.
— И ты писала ему?
— Да.
— Он писал об алмазах?
Она покачала головой.
— В письмах он ничего такого писать не мог. Их читала охрана.
— Значит, у тебя был еще какой-то способ связи?
Марике помолчала. Потом протянула руку, взяла с полки стакан. Наполнила водой из крана над раковиной, отпила. Руки не дрожали, ничего такого не было и в помине, но вода вроде бы ее успокоила.
— Я там работала, — наконец ответила она.
— В тюрьме?
— Два года. На кухне.
— И что? Он рассказывал тебе свою историю по частям всякий раз, когда ты накладывала картофельное пюре ему в тарелку?
— Глупец. Ты спрашиваешь меня, как это случилось, а потом говоришь глупости.
— Это дурная привычка, ты права. Продолжай.
Она еще выпила воды, потом провела по губам кончиками пальцев. Я подождал, пока она закончит пощипывать нижнюю губу.
— Майкл был… вежливым. И другим. Американцем в голландской тюрьме. Ему нравилось болтать с поварами и охранниками — людьми, которые жили по другую сторону забора.
Она замолчала, ожидая, что я вверну какую-нибудь шпильку, но я сдержался.
— Он мог спросить о чем угодно. Что я делала вчера? Что собираюсь делать на уик-энд? Какой у меня автомобиль? Часто ли я бываю в Амстердаме? Разумеется, нам не полагалось отвечать на эти вопросы. Нам говорили, что это опасно.
— Если заключенный узнавал о вас слишком много?
— Они могли попросить что-то для них сделать. Что-то им принести.
— Майкл просил?
— Никогда.
— Но он писал тебе письма.
— Сначала — нет. Пока я работала, он только разговаривал со мной. Но потом меня уволили.
— Тогда как же он остался на связи? Ты дала ему свой адрес, когда увольнялась?
— Нет, — она покачала головой. — Я сделала это позже.
— Как?
Она пожала плечами.
— Мне стало недоставать разговоров с ним. И я не знала, говорит ли с ним кто-нибудь еще. От этого становилось грустно. Вот я и пошла к нему на свидание. Случилось это незадолго до его освобождения.
— И он вдруг взял и открылся тебе?
— Он испытывал то же самое. У него… возникли ко мне чувства.
— Понятно.
— Поэтому он рассказал мне про алмазы.
— Готов спорить, ты изобразила изумление. Только про алмазы ты знала раньше, не так ли? Тебе требовалось лишь спросить у кого-то из тюремщиков, за что он сидит, или заглянуть в старые газеты. Возможно, ты это сделала даже прежде, чем он начал заговаривать с тобой. Ведь он привлекал внимание: американец в голландской тюрьме — это диковина. Ты сама это сказала.
Она ждала, пока я выговорюсь, ничего не подтверждая, но и не отрицая. Необходимости в этом не было. Для меня все выглядело очень логично.