"Я размечталась, когда согласилась с тобой бежать. Меня лечат гормонами и дают всевозможные добавки – сама не знаю какие. Я всю неделю мотаюсь в больницу – туда и обратно. Там провожу два-три часа. Но мне кажется, толку от этого мало. Мне действительно хотелось улететь. Я плохо поступила, что позволила тебе мечтать со мной, позволила поверить хотя бы ненадолго, что все возможно".
"Мне все равно, – сказал я. – Я вовсе не обязан никуда ехать. Я решил остаться. Нечего мне уезжать, раз мы можем видеть друг друга. Я думаю, нам теперь доверяют. Мне кажется, они знают, что я ни за что не причиню тебе вред, и ты тоже это знаешь".
В дверь постучали.
Время ужина. Меня любезно пригласили присоединиться к трапезе внизу. Они даже слышать не захотели, когда я попробовал отказаться, так что я быстро переговорил по телефону с Жасмин и спустился в столовую, где увидел Мону, переодевшуюся к ужину: на ней была другая белая блузка, не менее великолепная, с пышными рукавами, и юбка-шортики с ярким тропическим рисунком, и выглядела она гораздо сексуальнее в этом наряде, чем просто в трусиках, когда мы с ней встретились на лестнице. Майкл и Роуан были одеты несколько официально.
В полосатом костюме-тройке Майкл выглядел как настоящий джентльмен, а на Роуан было прелестное, очень простое синее платье с тройной ниткой жемчуга.
Я не сразу разглядел, что Мона приколола на блузку камею тетушки Куин, – и это смотрелось очень красиво.
К моему немалому удивлению, на ужин явился Стирлинг Оливер из Таламаски. В этот теплый весенний день он был одет по погоде: в белый костюм-тройку и галстук лимонного цвета. Почему-то мне запомнился этот галстук. Не знаю, по какой причине. Я всегда запоминаю мужские галстуки. Коротко стриженные седые волосы он зачесал назад, открыв виски, и производил впечатление обладающего отличным здоровьем человека на седьмом десятке.
Все они выглядели импозантно, держались оживленно, и дом никоим образом не давил на своих обитателей, не лишал их непринужденного очарования.
Я обрадовался, снова увидев Стирлинга, но во мне почему-то жила уверенность, что тетушка Куин встревожилась бы, узнав об этой встрече. А так в данной ситуации у меня не было особенного выбора, я не испытывал особых угрызений совести.
"А я видел перед домом вашего приятеля, Гоблина, – тихонько сообщил Стирлинг, пожимая мне руку. – Он дал понять, что вы пожелали остаться один".
"Вы серьезно? – изумился я. – Вы действительно видели его, разговаривали с ним?"
"Да, он стоял у ворот. Он был очень хорошо виден, но вы должны понимать, что у меня, в отличие от обыкновенных смертных, довольно сильно развито восприятие подобных вещей. Мир мне кажется перенаселенным местом".
"Он был зол? Обижен?" – поинтересовался я.
"Ни то ни другое, – ответил Стирлинг. – Я бы сказал, он обрадовался, что я его увидел".
Тут в наш разговор вмешалась Мона, взяв нас обоих под руки:
"А что, если я приглашу его сюда? Мы посадим его со всеми за стол".
"Нет, только не сегодня, – сказал я. – Хочу побыть эгоистом. Ему и без того уделяют много внимания, а сейчас мой час".
Ужин прошел гладко, мы много говорили о том, следует ли мне ехать в Европу. Майкл придерживался того мнения, что в жизни каждого человека наступает момент, когда он должен побывать в Европе, но чаще всего получается, что люди едут туда или слишком рано, или слишком поздно. Я горячо согласился с ним, а потом настолько осмелел, что спросил, можно ли Моне поехать с нами, если тетушка Куин согласится взять с нами еще одну женщину, компаньонку для Моны, чтобы соблюсти все приличия. Я прибегал к эвфемизмам, как, мне казалось, того требовала величественность обстановки, но все же дал ясно понять, что никогда бы не стал рисковать здоровьем Моны или ее благополучием в угоду низменной похоти.
Надеюсь, мне хотя бы вполовину удалось произвести впечатление сильного человека. Но на все мои предложения согласилась только одна Мона. Доктор Роуан по-деловому заявила, что Мона ни при каких обстоятельствах не должна уезжать далеко от Мэйфейровского центра и что если бы поездка и могла состояться, то Мону в Европу повезла бы она с Майклом.
А потом Мона добавила, что ее "недомогание" дало о себе знать именно во время поездки в Европу. По этой причине путешествие пришлось прервать, она вернулась домой, чтобы пройти интенсивное обследование в медицинском центре, к которому добавились инъекции гормонов, питательных веществ и других лекарств.
За весь вечер никто ни разу не упомянул таинственного ребенка Моны. А я ни словом не обмолвился о таинственном незнакомце. Но я серьезно намеревался рассказать о нем Майклу Карри перед тем, как придет время прощаться.
Вечер становился поздним, а я все надеялся, что час прощания не наступит.
После ужина мы прошли в просторную гостиную, и там я выпил больше бренди, чем следовало. Но я исправил положение, позвонив Клему и велев ему приехать за мной на лимузине тетушки Куин и захватить с собой Аллена, чтобы тот прикатил домой мой "мерседес", – все получилось славно, так как тетушка Куин в этот вечер "развлекалась" в своей комнате.
Интерес, который проявляли ко мне Майкл и Роуан, не угасал, а если и угасал, то я, как дурак, этого не заметил. Стирлинг Оливер тоже проявлял приветливость и любознательность. Мы поговорили о призраках, и я рассказал им всю историю Ревекки, снова прибегнув для приличия к эвфемизмам, как того требовала величественная гостиная. В своем полупьяном состоянии я гордился, что Мона радуется всему происходящему.
Глаза ее блестели, и она ни разу меня не перебила, что при ее уме показалось мне удивительным. Если ей все-таки случалось заговорить, то с единственной целью – помочь мне до конца раскрыться перед Роуан, Майклом и Стирлингом, а им – передо мной. Из этих троих Майкл оказался самым разговорчивым и смешливым: он от души хохотал над самим собой. У Стирлинга тоже обнаружилось большое чувство юмора, но Роуан держалась скромно, а ее голос с хрипотцой был гораздо теплее и приятнее, чем тонкое лицо.
У нее были пронзительные серые глаза красавицы, а глядя на ее длинные тонкие пальцы, сразу можно было поверить, что она нейрохирург. Майкл был постарше жены и отличался некой грубоватостью – он ведь сам много сделал для "этого дома", где вбил не один гвоздь. Он говорил, что чувствует, как дом окутывает его лаской, и ему нравились и блестящие полы, и скрипы в предрассветные часы. И все трое весьма скромно и самым обыденным образом признавались, что видели призраков.