Пламя поднималось все выше, закрывая ее лицо, глухой рев исходил от быстро горящей древесины. Затем снова послышался ее голос, громкий, полный мучительной боли, но также преисполненный мужества:
«Проклятие Доннелейту, вечное проклятие его народу! Проклинаю весь клан Доннелейта. Проклинаю народ Эшлера!»
Что-то извивалось в пламени. Я не знал, была ли это Жанет, испытывавшая невероятные последние муки, или то была игра света и тени и мерцающих вспышек.
Я упал на колени. Никак не мог справиться со слезами, но не мог и не смотреть на костер. Я испытывал такие страдания, как будто разделял ее боль. И я обратился к Христу:
«Она не ведает, что говорит, возьми ее к себе на Небеса. За ее доброту к другим людям возьми ее на Небеса».
Языки пламени рванулись к небу, и вскоре огонь стал слабеть. Перед глазами снова открылся столб, тлеющая куча древесины, обожженная плоть и груда обгоревших костей – вот все, что осталось от грациозного создания, более мудрого и старшего, чем я.
В долине воцарилась тишина. От моего народа не осталось никого, кроме пятерых мужчин, принявших обет безбрачия.
Жизни, существовавшие в течение столетий, задули, как огарок свечи. Отрубленные конечности, головы, истерзанные тела были разбросаны повсюду.
Плакали люди – христиане. Мы тоже плакали.
«Проклятие Доннелейту», – сказала она. Проклятие… Но Жанет, моя дорогая Жанет, молился я, что еще страшнее того, что уже произошло, может случиться с нами?!
Я повалился на землю.
В тот момент я не хотел больше жить. Я не хотел больше страданий, не хотел видеть смерть. Все наилучшие намерения превращались в гнусные развалины.
Но монахи подошли и подняли меня на ноги. Мои последователи обратились ко мне. Они сказали, что я должен посмотреть на чудо, возникшее перед разрушенной и сгоревшей дотла башней, когда-то бывшей домом Жанет и ее ближайших друзей.
Содрогаясь, ослепленный слезами, не способный говорить, я все же постепенно осознал, что старый источник, давно пересохший, снова вернулся к жизни, прозрачная вода забила ключом из земли, прокладывая себе путь по прежнему руслу между кочками и корнями деревьев и исчезая в зарослях полевых цветов.
Чудо!
«Чудо, – размышлял я. – Должен ли я напоминать себе, что этот источник пересыхал и возникал снова по нескольку раз в столетие? Что цветы распустились на этом месте еще вчера и позавчера, потому что земля уже напиталась влагой, предвещая появление ключа, который теперь пробился из-под земли?»
Или я должен был сказать: «Это чудо»? Я сказал:
«Это знак Божий».
«На колени, все! – скомандовал Ниниан. – Искупайтесь в этой святой воде. Смойте кровь тех, кто не захотел принять благоволение Божье и теперь обречен на вечные муки».
Жанет вечно горит в аду, погребальный костер никогда не угасает, голос, проклявший меня, все еще вопиет…
Я содрогнулся и едва не лишился чувств снова, но упал на колени.
В душе я знал, что эта новая вера должна смести меня, должна уничтожить всю мою прошлую жизнь, или я погибну навечно!
У меня не осталось ни надежды, ни мечтаний; у меня не было больше слов, ни единого желания – хотя бы чего-нибудь! Вера должна спасти меня, или я должен буду умереть на этом месте, по своей воле, никогда не разговаривая, не двигаясь, не заботясь о пропитании, пока смерть не настигнет меня.
Я ощутил, как холодная вода плещет мне в лицо. Почувствовал, как она бежит по моей одежде. Другие собрались поблизости. Они тоже купались. Монахи начали петь неземной красоты псалмы, которые я слышал на Айоне. Мой народ, человеческие создания Доннелейта, плакали и печалились. Они стремились к великому освобождению. Они подхватили пение в старой манере, повторяя слова вслед за монахами, пока отовсюду не разнеслось восхваление Господу.
Нас всех крестили во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
С тех пор клан Доннелейта стал полностью христианским. Там жили только люди, за исключением пятерых Талтосов.
Еще до наступления утра нашлись еще несколько Талтосов. В основном это были совсем юные женщины, которым дали убежище двое недавно родившихся Талтосов мужского пола. Из своего дома они видели всю трагедию, за исключением казни Жанет. Всего их там укрылось шестеро.
Люди-христиане привели их ко мне. Талтосы безмолвствовали, и неясно было, то ли они принимали, то ли отвергали Христа. Они с ужасом смотрели на меня. Что должны были мы делать?
– Дайте им уйти, если они так хотят, – сказал я, – пусть они покинут долину.
Ни у кого уже не было сил видеть кровь и смерть. Юность и простота Талтосов, их невинность как щитом огородили их от опасностей. Как только новообращенные отступили от них, эти Талтосы исчезли. Они ушли прямо в лес, и, кроме одежды, прикрывавшей их тела, у них ничего не было.
В последующие дни мы, пятеро оставшихся, окончательно завоевали расположение людей. С пылом они восприняли свою новую религию и считали, что мы принесли им учение Христа. Они чтили нас за клятвы верности и целомудрия. Монахи подготавливали нас, наставляя день и ночь для принятия духовных званий. Мы углубились в изучение священных книг. И постоянно молились.
Начались работы по возведению церкви – огромного строения в романском стиле, сложенного из камней без раствора, с закругленными арками окон и с длинным нефом…
И я сам возглавил процессию, шедшую через древний круг. Мы уничтожали все символы старых времен и вырубали на скалах новые эмблемы, которые копировали из алтарной книги Евангелий.
Это были рыба, символизирующая Христа, голубь – Апостола Иоанна, лев – Марка, бык – Луку и человек, символизирующий Матфея. С яростной увлеченностью юных Талтосов мы вырезали другие библейские сцены на плоских камнях. А потом двинулись на кладбище, чтобы вырубить на старых могилах кресты – в стиле тех, что были изображены в книге, богато орнаментированных и искусно выполненных.
Это был краткий перерыв, за время которого нас посетило нечто вроде прежнего вдохновения, как когда-то на равнине Солсбери. Но теперь нас было лишь пятеро, а не все племя – пятеро отказавшихся от своей собственной природы, дабы доставить удовольствие Богу и людям-христианам, пятеро, которым дали роли святых, чтобы они уцелели в той страшной битве.
Но мрачный ужас затаился внутри меня и в душах других. Как долго может просуществовать это зыбкое перемирие? Не случится ли так, что малейшее прегрешение сбросит нас с пьедестала?