Даже когда я молился Богу, чтобы он помог мне, простил все мои ошибки и привязал к себе как добросовестного священнослужителя, я понимал, что мы пятеро не сможем долго оставаться в Доннелейте.
И я сам не в силах был жить в долине! Даже во время совместных с монахами молитв и пения псалмов в ушах у меня звенели проклятия Жанет, а перед глазами стояли соплеменники, истекающие кровью. «Христос, дай мне веру!» – молился я, но в самой глубине души не верил, что единственный путь к спасению для таких, как я, проходит через самоотречение и целомудрие. Как может такое быть? Неужели Бог желал, чтобы мы все вымерли?
Это не было самопожертвованием – это была форма абсолютного отрицания. Для Христа мы превратимся в ничто!
И все же любовь к Христу пылала в моей душе, обжигала ее отчаянно. И очень сильное личное восприятие моего Спасителя открылось во мне, как это всегда происходит с христианами. Ночь за ночью в своих медитациях я представлял себе кубок с кровью Христа, священный холм, на котором цвел боярышник Иосифа, кровь в чаше Источника. Я дал себе клятву совершить паломничество в Гластонбери.
О нас распространялись слухи за пределами долины. Люди слышали о Святой битве в Доннелейте – так со временем ее стали называть. Они узнали о высокорослых священнослужителях, поклявшихся жить в целомудрии, обладавших необыкновенным могуществом. Монахи писали об этом другим монахам, распространяя нашу историю.
Легенды о Талтосах ожили. Те из нас, кто существовал под видом пиктов в маленьких племенах, вынуждены были оставить свои жилища, когда их соседи-язычники стали издеваться над ними и угрожать им, и тогда христиане пришли к ним и умоляли отказаться от их порочных обычаев и стать «святыми отцами».
Диких Талтосов находили в лесу. Ходили слухи о магических рождениях, происходивших то в одном, то в другом городе. Ведьмы выходили на охоту. Они похвалялись, что могут обнаружить нас и лишить могущества.
Другие Талтосы, богато одетые и вооруженные до зубов, теперь уже не скрывали, кто они такие. Они появлялись группами в долине, бряцали оружием и проклинали меня за то, что я натворил.
Их женщины, в великолепных нарядах и охраняемые со всех сторон, судачили о проклятиях Жанет, узнав о них, несомненно, от Талтосов, спасшихся бегством из Доннелейта. Они требовали, чтобы я повторил все проклятия слово в слово и услышал их суждение.
Я отказался. И не произнес ни слова.
Затем, к полному моему ужасу, Талтосы в точности повторили мне все проклятия Жанет, ибо они уже знали их:
«Будь проклят, Эшлер, проклят на все времена! Смерть будет вечно избегать тебя! Будешь странствовать – никем не любимый, бездетный. Твой народ сгинул, наше чудесное возрождение будет твоей единственной мечтой в полном одиночестве! Я проклинаю тебя, Эшлер! Пусть рухнет весь мир вокруг тебя, прежде чем страдания твои прекратятся».
Это проклятие превратилось для них в поэму, которую они повторяли наизусть, после чего плевали мне под ноги.
«Эшлер, как мог ты забыть утраченную землю? – требовали ответа женщины. – Как мог ты забыть круг на равнине Солсбери?»
Эти несколько смельчаков пробирались сквозь развалины наших старых брошей. Люди-христиане из Доннелейта посматривали на них холодным взором, с опаской и вздыхали с облегчением, когда они наконец покидали долину.
В течение следующих месяцев появились несколько Талтосов, принявших Христа, и они выразили желание стать священниками. Мы встретили их с радостью.
По всей северной Британии закончились спокойные времена для моего народа. Народ пиктов быстро исчезал. Знавшие Огамическое письмо или посылали мне чудовищные проклятия, или со страстью вырезали на стенах и камнях заветы своей новой веры.
Опознанный Талтос мог спастись, став священником или монахом, – такое решение не только умиротворяло население, но и радовало его. Жители деревень выражали желание иметь священников из Талтосов. Христиане из других племен умоляли Талтосов, соблюдающих обет целомудрия, прийти к ним и отслужить для них специальную мессу. Но Талтос, не желающий играть в такие игры, не отрекшийся от языческих обычаев, не просивший защиты у Бога, мог стать добычей любого.
Тем временем для пятерых из нас и еще четверых, присоединившихся к нам позже, была устроена пышная церемония, во время которой нас посвятили в духовный сан. Две женщины-Талтос, пришедшие в долину, стали монахинями в нашей общине и отдавали себя заботам о слабых и больных. Меня объявили отцом-аббатом монахов Доннелейта, главой власти в долине и даже над населением окружающих общин. Наша слава росла.
Случались времена, когда нам самим приходилось воздвигать баррикады в новом мужском монастыре, чтобы избежать нашествия пилигримов, которые приходили «посмотреть на Талтосов», понять, кто мы такие, и прикоснуться к нам. Ходили слухи, что мы можем «исцелять» и творить чудеса.
День за днем моя паства побуждала меня выйти к священному источнику и благословить пилигримов, приходивших туда, чтобы испить святой воды.
Брош, в котором жила Жанет, был разрушен окончательно. Камни из ее дома и металл, выплавленный из ее посуды, а также несколько браслетов и колец были замурованы в здание новой церкви. И над святым источником воздвигли крест с надписью на латыни, дабы прославить сожжение Жанет и последовавшее чудо.
Я едва мог смотреть на все это. Разве это милосердие? Разве это любовь? Но для врагов Христа должно быть очевидным, что справедливость может быть и горькой, коль скоро таковой сочтет нужным сделать ее Бог.
Но неужели в этом состоял замысел Христа? Неужели Христос мог желать уничтожения моего народа и обращения тех, кто уцелел, в священных животных? Я призывал наших монахов с Айоны отказаться от всех этих верований!
«Мы не чудодейственное духовенство! – заявлял я. – Эти люди уже намереваются объявить, что мы обладаем магическими силами!»
Но, к моему ужасу, монахи ответили, что такова воля Божья.
«Неужели ты не понимаешь, Эшлер? – сказал Ниниан. – Бог и сохранил твоих людей для такой особой священнической службы».
Но все, к чему я стремился, оказалось напрасным. Талтосы не были спасены, они не смогли найти способ жить на земле в мире с людьми.
Церковь начала приобретать славу, христианская община выросла чрезмерно. И я опасался капризов и непостоянства тех, кто нам поклонялся.
В конце концов я решил выделять каждый день по часу или два, когда мою дверь запирали и никому не разрешалось говорить со мной. И в одиночестве своей кельи я начал писать великую книгу с рисунками, используя все искусство, которому научился у своего учителя на Айоне.