Она была задумана в стиле четырех Евангелий, написана целиком золотыми буквами на каждой странице и разрисована миниатюрами, сюжетами для которых послужили эпизоды истории моего народа.
Моя книга…
Это была та самая книга, которую Стюарт Гордон обнаружил в хранилищах Таламаски.
Для отца Колумбы я вырисовывал каждую букву. Щедро пользуясь своим даром к стихосложению, сочинению песен и молитв, я описывал нашу утраченную землю, наши странствия по южной равнине, строительство великого Стонхенджа. На латыни я изложил все, что знаю, о наших сражениях в мире людей, о наших страданиях, о том, как мы научились выживать и как наконец мое племя и клан пришли к тому, чем мы являемся сейчас: пятеро священников в море людей, поклоняющихся силам, которыми мы не располагаем, изгнанники без имени, нации или своего собственного бога, борющиеся за возможность вымолить спасение у бога того народа, который боится нас.
«Прочти мои слова, отец, – написал я, – ты, который не хотел слышать, когда я пытался об этом рассказать. Взгляни, они написаны на языке Иеремии, Августина, Папы Григория. И знай, что я говорю правду и стремлюсь войти в Божью Церковь, которой воистину принадлежу. Ибо как иначе я смогу хоть когда-нибудь войти в Царствие Небесное?»
Наконец моя работа была завершена.
Я откинулся на спинку кресла и стал внимательно всматриваться в обложку, на которой собственноручно закрепил драгоценные камни. Я смотрел на переплет, который сам выделал из шелка, на буквы, написанные моей рукой.
Я сразу же послал за отцом Нинианом и положил книгу перед ним. Пока Ниниан рассматривал мою работу, я сидел молча.
Я был безмерно горд тем, что сделал, и слишком уверен в том, что теперь каким-то образом и наша история обретет некий оправдательный контекст в огромных библиотеках церковных доктрин и истории. «Что бы ни случилось, – думал я, – я поведал всю правду. Я рассказал, как все произошло и чему Жанет предпочла смерть».
Ничто не подготовило меня к появлению такого выражения на лице Ниниана, с которым он закрыл книгу.
Довольно долго он не говорил вообще ничего, а затем рассмеялся и никак не мог остановиться.
«Эшлер, – сказал он, – похоже, ты утратил рассудок, если думаешь, что я отвезу вот это отцу Колумбе!»
Я был ошеломлен. Но все же тихим, срывающимся голосом объяснил, что отдал книге все свои силы.
«Эшлер, – ответил он, – это прекраснейшая книга из всех, которые я когда-либо держал в руках: рисунки выполнены великолепно, текст написан на безукоризненной латыни и изобилует множеством трогательных выражений. Просто немыслимо, чтобы человек смог создать такую вещь даже за три или четыре года в тишине библиотеки на Айоне, а уж представить, что ты создал это здесь, в тесной клетушке, всего за один год… Да ведь это не что иное, как чудо!»
«Так в чем же дело?» – недоуменно спросил я.
«В содержании, Эшлер! Это же богохульство! На латыни Священного Писания и в стиле алтарной книги ты написал безумные языческие стихи и сказки, полные похоти и чудовищные по сути! Эшлер, такой стиль больше подходит Евангелиям или Псалтири!»
«Я хотел, чтобы отец Колумба прочел мои слова и осознал их истинность!» – заявил я.
Но я уже понял бессмысленность своих объяснений. Моя защита не имела никакого значения. Увидев, что я совершенно раздавлен, Ниниан сложил на груди руки и посмотрел мне прямо в глаза.
«С первого дня, как только я вошел в твой дом, – сказал он, – я осознал твою бесхитростность и порядочность. Только ты смог совершить такую глупую ошибку. Отложи книгу в сторону и выкинь из головы всю эту историю раз и навсегда! Посвяти свой необычайный талант надлежащей тематике!»
В течение целого дня и всю ночь я думал обо всем случившемся.
Тщательно обернув книгу, я снова отдал ее Ниниану.
«Я являюсь твоим аббатом в Доннелейте, – сказал я, – по официальному назначению. Так вот, это последний приказ, который я отдаю тебе. Передай эту книгу отцу Колумбе, как уже было сказано. И сообщи ему от моего имени, что я решил уйти и совершить паломничество. Я не знаю, сколь долго буду отсутствовать и куда направлюсь. Как ты мог понять из этой книги, продолжительность моей жизни уже многократно превысила обычную для человеческих созданий. Может статься, я никогда не увижу снова его или тебя, но мне необходимо уйти. Я должен посмотреть мир. И вернусь ли когда-нибудь сюда или к нашему Богу, ведомо только Ему».
Ниниан пытался протестовать. Но я был непреклонен. Он знал, что должен будет так или иначе скоро уехать на Айону, и потому сдался, напомнив напоследок, что я не получил от Колумбы разрешения на отъезд. Конечно, он понимал, что это обстоятельство меня не заботит.
Наконец он отбыл в сопровождении сильной охраны из пяти человеческих созданий, забрав книгу с собой.
Я никогда больше не видел эту книгу, до тех пор пока Стюарт Гордон не выложил ее на стол в той башне, в Сомерсете.
Добралась ли она до берега Айоны, мне неизвестно.
Подозреваю, что все-таки она там побывала и, возможно, оставалась на Айоне многие годы, пока все, кто знал о ее существовании, о ее содержании и авторе, не ушли в мир иной.
Мне так и не довелось узнать, видел ли ее отец Колумба. В ночь после отъезда Ниниана я решил покинуть Доннелейт навсегда.
Я созвал священников-Талтосов в церковь и предложил закрыть двери. Люди могли думать что им заблагорассудится. Они и в самом деле взволновались и что-то заподозрили.
Я сказал своим священникам, что уезжаю, и объяснил, чего опасаюсь:
«Не знаю, правильно ли я поступаю. Полагаю, что да, но не знаю наверняка. И я боюсь человеческих существ, живущих вокруг. Боюсь, что они в любой момент повернутся против нас. Грянет ли буря, или по стране пронесется чума, или какая-либо ужасная болезнь случится с детьми из знатных семей – любое несчастье может спровоцировать бунт.
Это не наш народ! Я совершил глупость, поверив, что мы когда-нибудь будем жить в мире с ними.
Каждый из вас волен поступить так, как сочтет необходимым. Но мой совет вам как Эшлера, вашего вождя еще с тех времен, когда мы покинули утраченную землю: уходите отсюда. Получите отпущение грехов в каком-нибудь отдаленном монастыре, где о вашем происхождении никому не известно, попросите разрешения нести свои обеты там. Но только бегите прочь из этой долины.