не хватает!
Меня развернуло
на все 360 градусов!
Наши глаза встретились,
и между нами пробежал
разряд электричества.
Сердце мое завертелось волчком.
– Салют, мое небесное создание! —
строчу я письма тебе
и не верю своим глазам.
Я не верю
всем своим пяти чувствам,
когда тебя обнимаю.
И радость моя
не имела границ, потому что
даже быв с ней,
я представлял на ее месте тебя!
Я потерял голову и вконец обнаглел.
Не приходил домой сутками,
а она металась по квартире,
обзванивая друзей-знакомых
в поисках меня!
Мой «ключ»
уже давно не подходит
к этому «замку».
И все же я возвращался к ней,
сам не понимая зачем!
Зачем?
Ну зачем же?
Я же ее уже не люблю!
А любил ли?
Может, просто привык,
просто свыкся с тем, что она есть?
И таврическая полынь
больше не волнует мою кровь,
я отправляюсь спать на диван.
* * *
Ты готовишь мне
утренний чай с молоком.
Нежные цветки жасмина
и молодые листочки зеленого чая,
которые только проснулись
из серебристой пушистой почки.
Ты бросаешь эти составляющие
в кипящую нежно-сливочную жидкость,
потом снимаешь горячую турку с огня
и разливаешь
по холодным фарфоровым чашкам.
Ты называешь этот рецепт
жасминового чая «египетским».
Пар струится
по озябшему утреннему воздуху.
Так тихо,
что кажется: я слышу,
как стучит твое трепетное сердце.
О Боже, ты прокалываешь палец
тонкой иглой
и кровь капает,
капает в мою чашку!
Ох! – взыхаю я
как-то слишком громко
для этой рассветной тиши.
Ты пугаешься
и, конечно, не ожидаешь,
что я стою
практически у тебя за спиной,
и роняешь чашку.
Она со звоном
падает на кафельный пол
и разбивается вдребезги.
Я не требую от тебя
никаких объяснений,
ведь меня же предупреждали,
что ты ведьма,
что хожу я,
словно сам не свой,
как привороженный!
Мне вспомнился рассказ
старой доброй нянюшки:
Бывало, девицы
привораживали
своих возлюбленных,
добавляя им в питье свое мумие.
А мумие это то,
что сохраняет тело.
* * *
Утро туманное, утро осеннее,
город чужой,
приправленный ядом
этой любви.
Квартира.
Темное,
полуподвальное помещение,
пропитанное запахом
гниющих листьев,
где я, просыпаясь,
корчился в ломках по свободе!
Ночью ты душила меня
в своих объятиях,
да так, что на шее оставались
отметины цвета переспелой рябины.
Я молча обматываю шею шарфом,
пью вываренный чай с пряностями,
и ухожу.
и выхода больше нет,
дороги давно закрыты,
и самых не горьких слез
моих для тебя не видно,
и незачем на заре
писать для тебя записки,
и незачем в ноябре
глотать разбуженный низкий
твой голос… [8 - Из стихотворения И. Пархимович.]
Я в действительности,
ненавидел твои слезы,
а ты глотала
мой ледяной голос
и грубые слова!
Сейчас уже поздно разбирать,
кто прав,
а кто виноват был тогда,
но мне надоело все.
Надо было это пережить,
но я не хотел,
а ты не могла!
Вот и все.
Я на грани фола.
Жизнь начинается в марте
и заканчивается в октябре!
Вопрос: куда она уходит
на эти четыре месяца?
Я не живу,
я слежу
за собственной жизни развитием,
как говорит Саша Васильев.
Я же подтверждаю его теорию.
Мне было плохо без тебя
и еще хуже с тобой.
Мы жили в одном городе,
но именовали его по-разному,
впрочем, как и нашу любовь:
для тебя это было высокое чувство,
для меня же – тяжелая болезнь.
* * *
Счастья земного тебе,
Мне же небесного нужно,
Аквамаринового, ультрамаринового!
Богиня седьмая
Мне невыносимо!
Звоню тебе,
говорю, что умер друг,
но натыкаюсь на стену:
«Ну и что!»
А чего еще ожидать
от обиженной женщины?
Ясное дело,
что ничего хорошего!
Сижу, прислонившись
к доске объявлений,
и слезы катятся,
катятся, не остановишь.
Больно, да и просто обидно!
Друзей совсем не осталось,