— Вы в самом деле хорошо знаете это место, Макс?
— Ну еще бы. Я родился в трех кварталах отсюда. На улице Виэйтес.
— В трех кварталах?.. Черт возьми.
Макс склонился к открытому окну лимузина, что-то втолковывая шоферу — плотному, молчаливому итальянцу с гладко выбритыми щеками и черными волосами, выбивавшимися из-под форменной фуражки. В «Паласе», когда де Троэйе заказывал лимузин, его отрекомендовали как опытного водителя и вполне надежного человека. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Макс не хотел оставлять машину у самого входа в заведение, куда они направлялись. Последний отрезок пути он намеревался проделать пешком и потому сейчас объяснял шоферу, где тот должен был ожидать их — не слишком близко, но в пределах видимости. Потом, чуть понизив голос, спросил, есть ли у него оружие. Итальянец коротко кивнул и показал на «перчаточный ящик».
— Пистолет или револьвер?
— Пистолет, — сухо ответил тот.
Макс улыбнулся:
— Как вас зовут?
— Петросси.
— Сожалею, Петросси, но вам придется нас подождать. Часа два, не больше.
Любезность, как известно, стоит дешево, а ценится дорого: учтивостью ты инвестируешь в будущее. Ночью, да еще в таком месте, крепкий и к тому же еще вооруженный итальянец будет совсем не лишним. Подстраховаться никогда не помешает. Макс дождался, когда шофер, не теряя профессионального безразличия, снова кивнет, но все же заметил в свете фонаря быстрый благодарный взгляд. Он положил ему руку на плечо, дружелюбно похлопал и пошел догонять супругов.
— Мы и не знали, что вы здешний, — сказал композитор. — Вы не говорили.
— Повода не было.
— И прожили здесь до самого отъезда в Испанию?
Де Троэйе был непривычно говорлив — без сомнения, так он пытался замаскировать свое беспокойство, сквозившее тем не менее в каждом жесте и слове. Меча Инсунса шла рядом, между ним и Максом, держа мужа под руку. Шла молча, все замечая, но не произнося ни звука, — только постукивали ее каблуки по кирпичной дорожке. Все трое двигались вдоль стены, постепенно углубляясь в безмолвную тьму квартала, простершегося между станцией и приземистыми домиками, где жизнь все еще шла по обычаям не города, а предместья, — и Макс с каждым шагом узнавал его горячий влажный воздух, особый запах кустистой травы, пробившейся сквозь выбоины мостовой, илистый смрад недалекой Риачуэло.
— Да. Первые четырнадцать лет я провел в Барракас.
— Подумать только… Вы просто шкатулка с секретом.
В тоннеле, где строенное эхо шагов звучало особенно гулко, Макс, выводя спутников на свет второго уличного фонаря, стоявшего за станцией, обернулся к де Троэйе:
— Вы правда захватили «астру»?
Композитор громко рассмеялся:
— Да нет, конечно, что за вздор… Я пошутил. Не ношу оружия.
Макс с облегчением кивнул. Его охватывало беспокойство при мысли о том, как композитор, вопреки его советам, входит в притон с пистолетом в кармане.
— Тем лучше.
Казалось, ничего не изменилось за эти двенадцать лет, что Макс не был здесь, хоть и приезжал раза два в Буэнос-Айрес. Он шел сейчас, будто ступая по собственным следам, вспоминая дом невдалеке отсюда, где провел детство и раннюю юность, — доходный дом, неотличимый от других таких же на улице Виэйтес, в квартале и в городе. Стиснутые стенами ветхого двухэтажного здания, там копошились пестрые, разношерстные, лишенные и намека на приватность бытия полторы сотни людей всех возрастов, звучала испанская, итальянская, польская, немецкая речь. Там не запирались двери, и в съемных комнатах многочисленными семействами и поодиночке жили эмигранты обоих полов: те, кому повезло, работали на Южной железной дороге, на дебаркадерах и пристанях Риачуэло, на окрестных фабриках, четырежды в день завывавших гудками, которые определяли уклад семей, где не водилось часов. Женщины, ворочавшие в чанах одежду, дети, роившиеся во внутреннем дворе под вечно вывешенным на просушку бельем, которое пропитывалось чадом жарева, паром варева, вонью общих сортиров с обмазанными гудроном стенами. Комнаты, где крысы были на положении домашних животных. Мир, где лишь малые дети в невинности своей улыбались открыто, не предполагая еще, что жизнь обрекла почти каждого из них на неминуемое поражение.
— Ну, вот и пришли.
Они остановились у фонаря. За железнодорожной станцией, на другой стороне туннеля тянулась темная прямая улица, где среди приземистых лачуг стояло несколько двухэтажных домов; на одном из них горела неоновая вывеска «Отель», причем последняя буква отсутствовала. В дальнем конце улицы угадывалось в полутьме заведение, которое они искали, — нечто похожее на пакгауз с цинковыми стенами и крышей, с желтоватым фонариком над дверью. Макс дождался, когда справа возникнут сдвоенные фары «Пирс-Эрроу», который медленно продвигался вперед и затормозил там, где и было условлено, — в пятидесяти метрах, на соседнем перекрестке, начинался другой квартал. Когда фары погасли, Макс оглядел супругов и убедился, что композитор от волнения зевает, как рыба, выброшенная на сушу, а Меча Инсунса улыбается, странно блестя глазами. Тогда он пониже надвинул шляпу, сказал «пошли», и все трое пересекли улицу.
Внутри пахло табачным дымом, джином, бриллиантином и человеческим телом. Как и в других дансингах возле Риачуэло, в просторном помещении «Ферровиарии» днем торговали съестным и спиртным, а по вечерам играла музыка и устраивались танцы; деревянный пол скрипел под ногами, за железными столиками на железных стульях сидели посетители, а иные — самого бандитского вида — стояли у стойки, освещенной голыми электрическими лампочками: кто облокотился, кто привалился боком. На стене, за спиной бармена-испанца, которому помогала худосочная и нескладная девица, вяло сновавшая меж столиками, висело большое запыленное зеркало с рекламой кофе «Агила» и плакат страховой компании «Франко-Аргентина» с изображением гаучо, пьющего мате. Справа от стойки, у двери, за которой виднелись бочонки соленых сардин и ящики с вермишелью, между погашенной керосиновой печкой и древней ободранной пианолой «Олимп» на небольшой эстраде трио — аккордеон, гитара и пианино: клавиши слева были прожжены сигаретами — тянуло нечто заунывно-жалобное; и, вслушавшись, Макс не сразу узнал танго «Старый петух».
— Замечательно… — с восхищением пробормотал Армандо де Троэйе. — И так неожиданно… Другой мир.
Да уж, подумал Макс, примиряясь с неизбежным, достаточно только поглядеть на тебя. Композитор положил на стул канотье и трость, сунул желтые перчатки в левый карман пиджака и закинул ногу на ногу так, что под идеально отглаженными брючинами открылись гамаши. Заведение, куда он попал, разительно отличалось от тех дансингов, которые они с женой посещали, одевшись по всем правилам этикета. «Ферровиария» в самом деле была другим миром, и обитали здесь иные существа. Прекрасный пол был представлен десятком женщин — в большинстве своем молодых, большей частью — сидевших за столиками или танцевавших с мужчинами в свободном пространстве. Это, собственно говоря, не проститутки в общепринятом смысле слова, вполголоса объяснял Макс, а так называемые рюмочницы: они обязаны уговаривать мужчин-посетителей потанцевать, получая за каждый танец «марку», а за нее — несколько сентаво от хозяина, и заказывать как можно больше спиртного. У одних есть женихи или возлюбленные, и кое-кто из них присутствует здесь, у других — нет.