Еще секунду она смотрела на него отрешенно, но очень пристально. Потом подняла руку, дотронулась до его подбородка, словно не придавая значения тому, что из автомобиля на них смотрит Петросси.
— Да, мне нравится, что я не могу довериться тебе.
И с этими словами двинулась дальше, а Макс последовал за ней, пытаясь усвоить и осознать происходящее. Справиться с растерянностью. Они шли дальше; старик вертел ручку древней шарманки «Ринальдо», будто смалывал ею стонущую мелодию; лошадь, запряженная в тележку, пустила на брусчатку мостовой густую пенистую струю.
— Мы пойдем завтра в «Ферровиарию»?
— Если твой муж захочет.
— Армандо просто в восторге, — заговорила она совсем иным, почти легкомысленным тоном. — Вечером, когда вернулись в отель, он ни о чем другом говорить не мог и, хотя было уже очень поздно, не мог уснуть: сидел в пижаме, что-то записывал, курил без передышки, напевал себе под нос. Не помню, когда я видела его таким… И еще приговаривал, посмеиваясь: «А Равель, шут гороховый, пусть съест свое болеро под майонезом». Он очень огорчен, что сегодня у него занят вечер — «Патриотическая ассоциация испанцев», или как ее там, чествует его в театре «Колон». Там устраивают гала-концерт, а потом еще потащат в роскошное кабаре «Фоли Бержер» и покажут официальное танго. Да еще предписано быть в вечернем туалете. Представляешь, какой ужас?
— Тебе непременно надо идти?
— Ну конечно. Как я могу отпустить его туда одного? Не тот уровень. Да еще эти волчицы, напудренные «Garden Court», будут шнырять рядом…
С Максом они увидятся завтра, добавила она, помолчав мгновение. Если он свободен, к семи они могли бы прислать за ним машину. Выпить аперитив в «Ричмонде», а потом поужинать в каком-нибудь симпатичном заведении в центре. Ей хвалили недавно открывшийся фешенебельный ресторан — называется, если она не путает, «Лас Виолетас». И еще один — в башне на улице Флорида, возле проезда Гемеса.
— Да нет, не стоит. — Макса совершенно не прельщала перспектива общаться с Мечей при муже и вести церемонные разговоры, да еще в таком месте. — Я зайду за вами в отель, и мы двинемся прямиком в Барракас. А утром у меня дела.
— В таком случае за тобой — танго. Со мной.
— Разумеется.
Они уже собрались перейти улицу, когда позади вдруг грянул звонок трамвая. И, скользя роликом токоприемника по проводам, протянутым на опорах и стенах зданий, он прогрохотал мимо — длинный, зеленый, пустой, если не считать вагоновожатого и кондуктора в форменной фуражке, оглядевшего их с площадки.
— У тебя не жизнь, а сплошные черные дыры, Макс… Этот шрам и все прочее… Как ты попал в Париж, почему покинул его… Тайна. Тайна.
Разговор принимает неприятный оборот, решил он. Но, впрочем, она, вероятно, имеет право знать. Или, по крайней мере, осведомиться. Странно, что не сделала этого до сих пор.
— Да я ничего не скрываю… Никаких особенных тайн. Ты видела рубец… Немного подстрелили меня в Африке.
Она не удивилась, услышав это. Можно было подумать, что наемные танцоры каждый день получают пулевые ранения.
— Что ты там делал?
— Вспомни, я говорил, что был солдатом.
— Солдаты где только не служат… Как тебя угораздило попасть туда?
— Я вроде бы еще на пароходе что-то рассказывал тебе. Тогда случилась катастрофа под Анвалем. [29] Там перебили столько тысяч наших, что в ответ потребовалось устроить резню.
На кратчайший миг он задумался — а можно ли десятком слов выразить такие сложные понятия, как неопределенность, ужас, смерть, страх? Совершенно очевидно — нет.
— Я думал, что убил человека, — безразличным тоном сообщил он. — И поспешил записаться в Иностранный легион. Потом выяснилось, что человек тот выжил, но назад пути мне уже не было.
— В драке убил?
— Да, что-то вроде.
— Из-за женщины?
— Нет, не так романтично. Он мне был должен денег.
— Много?
— Достаточно, чтобы пырнуть парня его же собственным ножом.
Он увидел, как вспыхнули искорки в золотистой глубине. От удовольствия, надо полагать. Уже несколько часов, как Максу был знаком этот блеск.
— А почему в Легион?
Он опустил веки, припоминая лиловатый свет барселонских улиц и дворов, и то, как боялся нарваться на полицию, и как шарахался от собственной тени, и плакат на стене дома под номером девять по Пратс де Мольо: «Тем, кто разочарован в жизни, кто потерял работу, кто живет без надежды и будущего. Почет и прибыль».
— Платили по три песеты в день. И выдавали новые документы. Попав в Легион, человек мог чувствовать себя в безопасности.
Меча снова приоткрыла рот, с жадным любопытством слушая Макса.
— Это хорошо… Ты завербовался и стал другим?
— Похожим.
— Ты, наверно, был еще совсем юн?
— Я прибавил себе несколько лет. Там, кажется, никого особенно не интересовал мой возраст.
— Замечательно устроено. Женщин туда не принимают?
Потом она принялась расспрашивать о других событиях его жизни, и Макс лаконично рассказал, что́ предшествовало его появлению в танцевальном салоне лайнера. Оран, марсельский «Старый порт», дешевые парижские кабаре.
— А кем была она?
— «Она»?
— Ну да. Твоя любовница, которая научила тебя танго.
— С чего ты взяла, что это была любовница, а не хореограф?
— По манере танцевать… Это бросается в глаза.
Помолчав немного и оценив положение, он закурил и скупо рассказал о Боске. Только самое необходимое. В Марселе познакомился с венгеркой-балериной, и та увезла его в Париж. Купила ему фрак, и они выступали какое-то время в «Лапэн Ажиль» и других недорогих заведениях.
— Красивая?
Вдруг показалось, что сигарета горчит, и Макс швырнул ее в маслянистую воду Риачуэло.
— Да. Была какое-то время.
Он больше ничего не стал рассказывать, хотя в голове сейчас же понеслись вереницы образов — великолепное тело Боске, черные волосы, подстриженные а-ля Луиза Брукс, красивое лицо в рамке соломенных или фетровых полей, улыбка, сиявшая в людных и шумных кафе Монпарнаса, где посетители, как с необыкновенным простодушием уверяла она, оставляют классовые различия за дверями. Танцовщица, а время от времени натурщица, неизменно дерзкая, всегда на все готовая, говорящая много и с жаром, хрипловато рассыпающая жаргонные марсельские словечки, она сидела перед чашкой café-crème [30] или стаканом дешевого джина на плетеном стуле на террасе «Дома» или «Клозери де Лила», среди туристов-американцев, писателей, которые не пишут книг, и художников, которые не берут в руки кисти или карандаши. «Je danse et je pose», [31] — восклицала она во всеуслышание, словно предлагала свое тело тому, кто напишет его на холсте или прославит на эстраде. Завтракала около часу дня — они с Максом редко ложились спать раньше, чем на рассвете, — в своем любимом кафе «У Розалии», где обычно собирались ее друзья — поляки и венгры, — добывавшие ей морфин. И неизменно вертела головой, с расчетливой алчностью разглядывая хорошо одетых мужчин и разряженных женщин в мехах и бриллиантах, роскошные автомобили, сновавшие по бульвару, — точно так же, как смотрела каждый вечер на посетителей третьеразрядного кабаре, где в паре с Максом исполняла салонное танго или — сменив шелковое платье на полосатую блузку и черные сетчатые чулки — танец апашей. Придав лицу соответствующее выражение, заготовив нужные слова, она пребывала в вечном ожидании счастливого случая. Да так и не дождалась.